Зденек часто помогал тогда эмигрантам, но у него не было охоты прислушиваться к вечным предостережениям, рассказам о гестаповских застенках, о людях, застреленных «при попытке к бегству». Да и сама-то Прага переживала тяжкие времена, кризис давал себя знать на каждом шагу. Возьмешь, бывало, в закусочной порцию сосисок, а пятеро безработных уже спрашивают, не останется ли у тебя хоть немножко картофельного пюре. А ведь еще нет никакой войны, на Вацлавокой площади горят неоновые рекламы, за опущенными шторами ночных дансингов гремят барабаны джазов, зрители в Осбожденном театре хохочут, глядя, как Верих[32], приложив к верхней губе маленькую черную расческу, поднимает руку в «арийском приветствии».

Зденек ухаживал за красивой девушкой, неутомимо трудился, зарабатывал на жизнь, сдавал экзамены. Он был молод, ему хотелось поскорей попасть на киностудию и снимать прогрессивные фильмы. Не сторонился он и политики, ходил на митинги в Люцерну[33], был в курсе всех событий, помогал, где мог, но самым главным для него было жить, жить, продвигаться вперед и вверх, срывать успехи самому, в своем деле.

В своем… Зденек знал, что происходило в мире, но старался спокойно относиться к этому, он умел выслушивать рассказы о Германии и как-то не слышать их. Концлагеря, пытки, расстрелы, — конечно, ему известно об этом, и он считает все это варварством… Но ведь это там, в Германии, а мы живем в Праге, и у нас есть собственные заботы. Рассказы беглецов из Берлина казались ему ходульными, пустыми, как вымолоченная солома.

Потом начались события в Испании, Мюнхен, первые массовые аресты и высылки. Зденек сам стал жертвой всех этих ужасов и очутился в Освенциме. Он был ошеломлен, он задыхался и на собственном опыте познавал теперь, что значат эти давно знакомые понятия: «гестапо», «эсэс», «концлагерь». Они как-то приблизились к нему, словно проникли в его тело.

А вот теперь на очереди было «auf der Flucht erschossen» — «убит при попытке к бегству». Больше нельзя было притворяться, будто Зденек не знает, что это такое, — он сам был на кладбище, дышал запахом хлорной извести, склонялся над телом маленького врача, убитого выстрелом в грудь, помогал снимать с него арестантскую одежду, а сейчас должен написать на этом белом листе лживый рапорт о его смерти.

Зденек медленно выводил «Убит при попытке к бегству», очень медленно, словно нарочно мучая себя за прежнее равнодушие, словно желая хоть сейчас почерпнуть в этих мрачных словах гневную силу и волю к действию.

На рассвете Иолан открыла глаза. Она была уже не так бледна, как позавчера, но алые пятна на ее щеках не предвещали ничего хорошего.

Девушка не сознавала, где она находится. Снаружи слышались удары тяжелого молота, словно строят помост. «Карусель», — мелькнуло у Иолан. Сейчас лето, она живет у бабушки, к ним в селение приехала бродячая цирковая труппа в большом фургоне, на площади вырастет маленький «луна-парк»: перекидные качели, тир и карусель.

Как приятно постукивает молоток! Тук-тук-тук, эхо не поспевает за ним… Слышно, как сбросили доски… трах! И опять стук молотка, такой четкий этим летним утром; слушать бы его и слушать!

Сиделка Маргит видит, что Иолан открыла глаза.

— Что, маленькая? Хочешь кофе? — она подает кружку холодной бурды и поддерживает голову Иолан. Та по-детски выпячивает губы, чтобы дотянуться до кружки, пьет и сияющими глазами глядит туда, откуда доносится веселое тук-тук-тук. — Потом между двумя глотками переводит дыхание и произносит первое слово:

— Карусель?

Маргит не сразу понимает, задумывается, потом, сообразив, быстро отворачивается.

— С утра строите виселицу? Gar net schlecht! — говорит Россхаупт, входя в главные ворота, и улыбается плотнику Карльхену, который, опустив доску на землю, вытянулся перед надзирательницей в струнку. — Для кого же это?

— Не знаю, фрау надзирательница. Приказ комендатуры.

Тем временем возгласы «Achtung!» эстафетой достигают кухни, и Лейтхольд, прихрамывая, уже спешит с ключами навстречу надзирательнице. Россхауптиха входит в женский лагерь и принимает рапорт Илоны. Сегодня Кобылья Голова много спокойнее, чем в прошлый раз. Размашистым шагом она направляется к третьему блоку, откуда как раз выходит сиделка с ведром.

— Стой! — командует Россхаупт. — Почему у тебя красные глаза? Ревела?

Маргит не знает, что ответить.

— А ну, говори!

— Бедняжка Иолан… — шепчет сиделка, кивнув головой в сторону барака, — думает, что на апельплаце строят карусель.

И Маргит бежит дальше.

Россхаупт останавливается около Иолан, лежащей с открытыми глазами, которые сияют так, словно она глядит на рождественскую елку. Но вот она видит надзирательницу, и лицо ее тускнеет, веки опускаются.

— Не спит, — говорит Россхаупт, стараясь забыть о мертвой сестре, на которую так похожа эта девушка. — Открой-ка глаза, слышишь? Ты должна поправиться. Я так хочу!

До Иолан, видимо, не доходят эти слова, но появление надзирательницы и ее голос сильно перепугали больную.

— Я говорю, ты должна поправиться! — повторяет Кобылья Голова. Поняла?

— Jawohl, — шепчет бледная девушка с алыми пятнами на щеках.

— Ага! — усмехается Россхаупт. — Дело пойдет на лад.

И, довольная тем, что она помогла лечебному процессу, Россхаупт поворачивается и шагает обратно к калитке. Ожидавшему там Лейтхольду она говорит:

— Пройдем еще в кухню, но быстро, у меня мало времени.

По дороге она сообщает ему, что не допустит, чтобы девушки перемерли в завшивленном лагере. «Все уже устроено, мы переведем их в другое место. Что окажешь?». У Лейтхольда подкосились ноги. У него отнимают Юлишку! Но он овладел собой и сказал:

— Мне все равно, фрау надзирательница. Вы, конечно, сами знаете, что полезнее для Германии.

Россхаупт вспомнились слова Копица о том, что кюхеншеф путается с одной из кухарок. Она покосилась на Лейтхольда и тихо сказала:

— Ну да, я знаю, для тебя они только номера.

— Да, — ответил Лейтхольд, и его стеклянный глаз злобно уставился в пространство.

Россхаупт прошлась из конца в конец кухни и уже направилась было к выходу. Вдруг что-то необычное во внешности Юлишки привлекло ее внимание.

— Кюхенкапо, подойди сюда!

— Битташон? — прощебетала Юлишка, словно обращаясь к Лейтхольду, а не к Кобыльей Голове.

— Что это на тебе надето? Ну-ка, сними передник.

Молодая венгерка, не теряя уверенности в себе, развязала веревку, которая поддерживала на ней передник из мешковины, и предстала перед надзирательницей в брюках. Брюки были отлично сшиты и очень шли Юлишке… Пусть-ка Лейтхольд поглядит!

— Откуда это у тебя? — Голос надзирательницы был невозмутим и ничем не выдавал опасности, которая нависла яад девушкой.

Юлишка выпятила грудь.

— На работе у меня порвалась юбка. Женской одежды в лагере нет, пришлось взять эти брюки с мертвого мусульманина.

— Сидят безупречно, — признала Россхаупт. — А ну, покажись!

Юлишка повернулась, как манекенщица в ателье. Лейтхольд глядел на нее зрячим глазом и млел. В глубине кухни, за котлами, Като с перепугу уронила большую поварешку. «Неужели никто, кроме меня, не понимает, что Юлишка просто спятила?»

— Не можешь поаккуратнее, ты, корова? — крикнула Россхаупт, когда поварешка прогрохотала на бетонном полу. Затем недовольство надзирательницы вновь сменилось безмятежным выражением, и она обратилась к Юлишке. Подойди-ка поближе…

Красотка повиновалась. Россхаупт была уверена, что теперь знает, в кого влюблен Лейтхольд.

— А спросила ты герра кюхеншефа, позволит ли он тебе такой маскарад?

— Ах, что вы, нет, — прощебетала Юлишка. — Я думала, что это неважно. Ведь на нас тут никто не смотрит.

Россхаупт сделала вид, что не замечает дерзкой кокетливости этого ответа.