— Постой-ка, — Дейбель почесал в затылке. — Те новые шесть, что в мертвецкой, у тебя ведь еще не объявлены? Вырви у них зубы, скажи, что это от вчерашних, и дело в шляпе.

— А завтра я объявлю сегодняшних, и зубов к ним не будет? Вздор!

— Нет, не вздор, Копиц. Во-первых, не обязательно объявлять все зубы. Не кипятись, дай мне сказать. Во-вторых… во-вторых… в общем, я тебе ручаюсь, что какая-нибудь там золотая коронка у нас найдется. Я знаю человека, у которого есть запасец.

— Фриц?

Дейбель уклонился от прямого ответа.

— Предоставь это мне. Напиши в рапорте, что у трех вчерашних — хватит трех? — были стальные протезы, и я подпишу. А у сегодняшних тоже три…

— Четыре, Руди, а то будет подозрительно!

— Ну, ладно, пиши как хочешь. Я сейчас иду в лагерь, и через пару минут ты получишь семь зубов с двенадцати трупов. Идет?

Дейбель протянул руку. Копиц презрительно сплюнул, но руку пожал.

— Вечно приходится отдуваться за тебя. Это тебе так не пройдет. А с Фрицем я бы на твоем месте не связывался, он тебе на шею сядет.

— Слушаюсь, герр рапортфюрер, — отозвался Дейбель, натянул сапоги и побежал, эастегиваясь на ходу. Теперь он окончательно проснулся.

— И пошли мне сюда писаря! — крикнул ему вслед Копиц.

Мертвецкая находилась на другом конце апельплаца. Это было строеньице, собранное из таких же деталей, что и отхожее место, но с земляным полом. Поскольку оно предназначалось для мертвых, никто не позаботился плотно пригнать стены, всюду были щели, окно отсутствовало, а несмазанная дверь без задвижки скрипела на ветру.

Зубным врачом лагеря был Имре Рач, рослый венгр, бывший военный дантист и майор. Свой чин он сохранял до недавнего времени: еще год назад Рач служил в венгерских войсках, сражавшихся на стороне Гитлера против Советской Армии. Потом он проштрафился, попал под следствие, открылось какое-то темное пятно в его происхождении, и он покатился кувырком, все ниже и ниже, пока не очутился в концлагере. Но осанку он сохранил офицерскую, арестантское платье носил непринужденно и даже щегольски, казалось, слышно было бряцание сабли в полах его полосатой арестантской одежды, а шапочка на лысой голове Рача сидела лихо, как кепи гонведа.

— Дантист, — сказал Дейбель, когда они быстро шли по безлюдному апельплацу, — ты меня знаешь и знаешь, на что я способен. В мертвецкой лежат шесть мертвых, но мне нужны, понимаешь, необходимы семь разных зубов. Делай как хочешь, распили какой-нибудь протез или, еще лучше, позаимствуй из старых запасов, но через десять минут я должен сдать семь зубов!

— Герр обершарфюрер, наверное, шутит. Откуда у меня запасы? Перед отправкой в Гиглинг нас всех обыскивали, и я ничего не мог пронести. А здесь за то время, пока была строительная команда, умерло всего восемь человек, и, как вы помните, я вместе с вами актировал зубы…

Имре спокойно глядел на эсэсовца, но тот нетерпеливо махнул рукой.

— Врешь, что-нибудь у тебя есть. Ты жид, а у жидов всегда есть золото. Не зли меня и не вынуждай к крайним мерам. В Варшаве мы работали вместе, и все было хорошо, я тебя никогда не обижал, ты же знаешь.

— Пардон, — улыбнулся Имре, — однажды я получил двадцать пять горячих за пособничество герру обершарфюреру Дейбелю в укрытии двух золотых долларов. И трижды вы сами меня…

— А ну тебя! — рассердился Дейбель. — Я тебя просто не понимаю. Ты жив, чего тебе еще? Как-никак ты в концлагере, не чудо ли, что ты вообще не загнулся?

Они дошли до покойницкой, Имре вежливо придержал дверь, Дейбель, насупившись, прошел вперед. На полу в разных позах лежало шесть голых трупов. Только у двоих было на левом бедре чернильным карандашом написано имя — это были те, что умерли сегодня ночью в бараках. Другие четверо умерли на апельплаце, сразу же по приходе, еще не опознанные. Врач посмотрел, нет ли у них на руке освенцимской татуировки, но не нашел.

— Займись зубами, — сказал эсэсовец. — Все остальное не важно. — Он вытащил из-за обшлага листок, послюнил карандаш и ученическим почерком переписал себе фамилии умерших: «Франтисек Бонди, барак 17» и «Наум Блатт, барак 23».

Врач уже наклонился над последним трупом.

— Ну как, Имре?

— Разрешите доложить, что обнаружено только четыре зубных протеза. Из одного, я, очевидно, смогу сделать два. Всего будет пять.

Дейбель стоял над ним.

— Семь, мне нужно семь!

Имре перекладывал из руки в руку старые зубоврачебные щипцы.

— Сожалею, герр обершарфюрер, но…

— Семь, слышишь? У этого Франтисека ничего нет?

Врач опустил глаза.

— Да, именно у него ничего нет.

Дейбель взглядом знатока оглядел тело.

— Ему за сорок… Франтисек — это чешское имя, а? Наверняка у него был золотой зуб. Не вынуждай меня…

Имре взглянул ему в глаза.

— Вас не обманешь, герр обершарфюрер. У Франтисека действительно был золотой зуб, пятый верхний. Но он исчез.

— Ага! — Дейбель упер руки в бока. — Это ты постарался! Давай сюда зуб!

— Я впервые вижу этого мертвеца, честное слово.

— Скажи мне еще раз «честное слово» — и я тебя пристрелю. Какая может быть у тебя честь, дерьмо! Где ты спрятал зуб?

— Он, очевидно, был вырван в бараке. Спросите блокового.

Эсэсовец замахнулся, но опустил руку.

— Ты от меня не уйдешь. Если ты врешь, не выйти тебе живым из мертвецкой. Можешь выбрать себе здесь место среди них, — носком сапога он ткнул в сторону трупов. — Вырви пять зубов, о которых ты сказал, а я пока зайду в барак. Шестой я найду, но седьмого у нас так и нет. Его ты достанешь из старых запасов, слышишь?

Имре поднял взгляд от своих щипцов.

— Герр обершарфюрер, еще два слова. Считаю своим долгом…

— Ну скорее, в чем дело?!

— Кто-то пользовался этими щипцами и слегка погнул их. Видно, не умеет с ними обращаться. Может быть, ими просто вытаскивали гвоздь, а может быть, и…

— Разве ты не держишь щипцы у себя?

— Никак нет. Зубоврачебные инструменты и бормашина, как вы изволите знать, хранятся в конторе.

— Неужели кто-то из конторы… Впрочем, почему бы и нет? Фриц и Хорст закапывали той ночью мертвых у станции. А?

В глазах врача мелькнула искорка надежды и страха.

— Не знаю, не могу сказать, — быстро пробормотал он. — Вы сами обо всем догадались, а я, право, не знаю…

— Прекрасно, — усмехнулся Дейбель и пошел к двери. — Приходи с зубами в контору. Я буду там.

В конторе был только Фредо.

— Где Фриц? — еще в дверях спросил Дейбель.

— На стройке, — стоя навытяжку, доложил грек.

Дейбель сбежал по ступенькам, вытащил из-за голенища кусок красного кабеля и швырнул его на стол.

— Немедля приведи сюда блокового из семнадцатого барака, а потом Фрица… Погоди, покажи-ка мне койку Фрица.

Грек отодвинул занавеску и пропустил эсэсовца в глубину конторы.

— Первая налево.

— Хорош свинюшник! — буркнул Дейбель при виде неприбранных постелей. Ладно, иди, пошли мне тех двоих, а сам стой у дверей и никого не впускай.

За занавеской было четыре постели, настоящие койки на четырех ножках, хотя и сбитые наскоро из досок. Две стояли у левой стены, две — у правой. У средней стены торчал хромой стул, на который обычно садились пациенты дантиста Имре. Тут же стояла старенькая бормашина с ножным приводом. В окно был виден участок, где строили бараки. С момента прихода Дейбеля в лагерь там шла лихорадочная работа.

Но Дейбелю было, конечно, не до надзора за стройкой. Он поглядел на койку под окном. Это была койка Хорста. Над ней висела фотография немецкого семейства в деревянной рамке, угол которой был украшен ленточкой Железного креста. Хорст получил этот крест в 1939 году в Польше, а потом за разные проступки угодил в лагерь. О награде Железным крестом у него был документ, но носить этот орден здесь, в лагере, Хорст, разумеется, не мог, а против ленточки на рамке лагерное начальство не возражало.

Дейбель подошел к соседней койке, принадлежавшей Фрицу, и сорвал с нее одеяло. Под ним оказалось еще одно и тощий соломенный тюфяк.