– Врёшь, баба, – не отнимая головы от руки, проговорил сидящий на троне, и хотя он старался оставаться спокойным, лёгкое подрагивание голоса и копыта выдавали в нём раздражение словами блудницы – человек мал и ничтожен, слаб и немощен – тут ты права – послушен и предан своим страстям, а значит мне, повелителю страстей и похотей. Умелая игра на его слабостях, щедрая подпитка и потакание им даёт мне неоспоримую власть над человеком. Я тысячи лет подкармливаю его этим снадобьем, и он, как не сопротивляется, постепенно всё более и более подпадает под моё господство. Он уже сам бежит ко мне, взахлёб предлагая себя в качестве слуги, хоть и не всегда даёт себе отчёт в этом. Лишь бы получить те мелкие и ничтожные подачки, которые делают его жизнь чуть лучше, чуть интереснее, чуть богаче и разнообразнее. Но это ещё не всё, этого мало. Кроме того, что человек слаб и ничтожен, он ещё и глуп как пробка. Ища свободы, он сам запирает себя в клетку, ища богатства, продаёт за цветные фантики нечто гораздо более дорогое, самое дорогое, единственно действительно ценное что у него есть, ища власти, попадает в такую рабскую зависимость, что танцующий на задних лапках пёсик в цирке – вольный ветер по сравнению с ним. И заметь, всё это добровольно – сам жаждет и сам платит. Я только подсказываю ему, где что лежит. И это уже повсеместно, весь мир у моих ног облизывает алмазной пилочкой мои копыта. Вот как Едросса, например.

– Ой ли? – ехидно сощурив один глаз, возразила ведьма. – Тогда что ты тут делаешь? За какой надобностью застрял в этой дыре? Почему не почиваешь на лаврах?

Князь наконец-то открыл глаза, резко повернул голову в сторону женщины и устремил на неё страшный обжигающий взгляд. Было видно, что последние её слова изрядно задели его за живое, но твёрдая как скала воля взяла верх над неподобающим его значению раздражением.

– Молчи, ведьма, или забыла, что ты-то уж точно целиком в моей власти!

– Власть твоя велика, господин, – сказала женщина, вроде бы, мягче и покорнее. – Что я такое? Пыль. Что для тебя мои ничтожные желания и моя цель – маленький человечек, не свободный от своих страстей и похотей, которые, как ты говоришь, целиком в твоей власти? Вот уже почти полтысячелетия я жду от тебя одного лишь, чтобы эта пустяковина, эта букашечка в твоих руках принадлежала только мне, также добровольно поклоняясь мне одной, признавая за мной власть любить и одаривать. Сколько человеков привела я к тебе, по твоей прихоти легко меняя обличия, места, времена? Сколько сотен тысяч раз я одной лишь своей п… предавала их в твою безраздельную власть? Но всякий раз, в каждой постели, с каждой новой твоей жертвой, закрывая глаза, я видела его, отдавалась ему, мысленно дарила свою жаркую, алчущую его любви, его нежности, его владычества плоть, да всю себя лишь ему одному. Лишь поэтому моё оружие в твоих руках никогда не давало осечки, всегда било в цель с неизменным успехом, покоряя тебе всё новые и новые души. Один лишь раз оно не сработало, не поразило цель, даже не ранило. Но было это давно, в такую же тёмную летнюю ночь, на зелёном берегу Москвы-реки. Значит, не безгранична твоя власть, хоть и велика. Значит, есть власть сильнее и могущественнее твоей, и она в руках Человека. Ты говоришь, мы свиньи? Нет, мы просто люди. А я просто баба и хочу оставаться ею.

– Ну ладно, ладно… – смягчился сидящий на троне. – Пришёл и твой час. Тот, кого ты жаждешь, здесь. Долго я вёл его хитрыми жизненными путями, оберегал, наставлял, подсказывал, готовил к этому часу, к этой ночи. Теперь он в моих руках, но пока не в моей власти.

«Ой ли? Ужели ТЫ его вёл? Ужели ТЫ оберегал?» – про себя подумала женщина, а вслух сказала.

– Отдай его мне, господин, молю тебя. Уж я-то постараюсь, уж я-то привлеку все свои женские чары и приведу его к тебе, как приводила тысячи тысяч других до сих пор.

– Смотри, не промахнись, как тогда. И полковника не упусти. Насколько я понимаю, оба-два они не договорятся друг с другом. Упустишь, не сносить тебе головы.

«Не пугай. Велика твоя власть, но теперь я точно знаю, есть власть превыше твоей. А я пока что ещё человек. Грешный, но человек», – снова возразила она про себя, а уста произнесли.

– Не упущу, господин, на этот раз не упущу. Полковника тебе всего с потрохами отдам. А моё оставь мне, я ведь всё одно твоя.

Сидящий на троне на мгновение задумался.

– Принимающий того, кого я пошлю, меня принимает, – проговорил он еле слышно, и снова откинувшись на высокую спинку, закрыл глаза, подставляя бледное лицо лунному ветру. – Ладно, бери. Он пока у меня в кутузке, но скоро его выпустят. На реке людишки Ивана Купалу[113] празднуют – там найдёшь его.

XLV. Суеверие. Ночь на Ивана Купалу

Нас отпустили быстро, почти сразу, как только мы въехали в село и подкатили к центральной избе, где располагалась, по всей видимости, местная власть. Какой-то главный чин, даже не расспросив нас о цели нашего приезда, не взглянув на нас даже, отдал соответствующее распоряжение, и недоумевающий Петрович был вынужден вернуть нам ключи от машины, повелев убираться на все четыре стороны, пока начальство не передумало. И слава Богу, потому что я всё равно не раскрыл бы причины, по которой нас занесло в это затерянное таёжное место. Не смог бы раскрыть, так как сам тогда не вполне понимал её. Я только искал, пытался уяснить, зачем седой древний старец послал меня сюда, ничего не объясняя, только загадывая загадки, отгадывать которые мне предстоит здесь. Хотя многое из сокрытого стало уже проясняться для меня, впрочем, не очевидно, не давая ответов, а ставя всё новые и новые вопросы. Я решил не педалировать события, предоставляя провидению самому направить стопы мои к разрешению тайны, которая – я чувствовал это – вот-вот должна была осветиться если не знанием, то по крайней мере предощущением. И ещё мне казалось, что это каким-то образом связано с Настей, которая исчезла с моего горизонта так же стремительно, как и появилась всего несколько часов назад. А может, мне просто хотелось так думать. Во всяком случае, я был просто убеждён в необходимости её найти. Это, пожалуй, единственное в чём я нисколько не сомневался на тот момент. Потому, вероятно, что жаждал этого с огромным, внезапно нахлынувшим на меня нетерпением. И к кому мне было обратиться за помощью? Где искать её в совершенно незнакомом мне месте да ещё среди ночи? Чьим советом я мог бы воспользоваться, как не Петровича – единственного во всём селе человека, на которого я мог бы рассчитывать сейчас? Он, конечно же, без восторга воспринял мою просьбу, а пробурчав только: «Да иди ты…» – отвернулся и пошёл прочь в темноту. Но тут же вернулся и остановился вплотную лицом к лицу, глядя мне глаза в глаза.

– Ты это… вот что… я Настёну-то вот с таких знаю, Крестил её, какашки ей вот этими руками подмывал, когда она ещё под стол пешком не ходила… И это… она мне заместо дочки, своих-то Бог не дал. Обидишь её – смотри у меня, – сказал он тихо, но настолько убедительно, что слова эти, пройдя сквозь мозг, осели в сердце святой отеческой заповедью. – Люди у нас разные живут, всяк со своей моралью. А молодёжь, она и вовсе сама по себе. Эту ночь они на речке гуляют, Ивана Купалу празднуют. Срамно это, ну да пускай тешатся, старики хоть и ворчат, но не в обиде. Молодые ещё, успеют и настрадаться, и навоеваться. Думаю, там она. Хотя… эта стрекоза особая, – он замолчал на минуту, почесал затылок, как бы обдумывая слово своё, и заключил строго. – Так вот, мил человек, если с добром ты – сердцем найдёшь, а если нет… лучше не ищи, садитесь вон в ваш тарантас и езжайте по добру, по здорову от греха подальше. Вот тебе мой сказ.

Поблагодарив Петровича, я побежал на берег, пылающий кострами народного гуляния. Река в этом месте делала крутой поворот и подходила довольно близко к селу. До неё было не более километра, а огни костров, отчётливо видные из села, служили мне хорошим ориентиром. Водитель остался с машиной.