– Кто это? – с досадою спросила Аглая, оборачиваясь на звонок.

– Витинский, – сказала Люба, вглядевшись в светлую дощечку.

Люба встала и пошла к телефону.

– Что вам, Павел? Прийти ко мне?

– Зови, зови его, пожалуйста, – вмешалась Аглая, торопясь предупредить подругу.

– Терпеть я не могу этого реформатора, – шепнула Люба, отворачиваясь от телефона.

– Пожалуйста, – повторила Аглая, просительно складывая руки.

– Ну, ладно уж…

И, обернувшись снова к телефону, Люба сказала:

– Приходите. Тут и ваша поклонница, Аглая.

И Люба замкнула телефон.

– Ну зачем ты это сболтнула? – недовольно спросила Аглая,

– А разве неправда? Только он не в моем вкусе, и я не знаю, чем он тебе нравится. Беспокойный какой-то.

– Вот это самое беспокойство мне в нем и нравится.

– Не понимаю.

Разговор не клеился. Подруги сидели молча, и каждая думала о своем.

– Который час? – спросила, наконец, Аглая, – я еще ничего с обеда сегодня не ела, и ничего не хочется.

Люба закинула назад руку и надавила маленькую кнопочку. Над согревателем сверкнули цифры часов.

– Половина восьмого, – сказала Люба.

– Спасибо, – шепнула Аглая и снова замолчала.

– Тебя перевели? – спросила после долгой паузы Люба.

– Да.

– На какое?

– На макаронное. Это все-таки веселее, чем сортировать и отправлять пакеты.

– А мне мои перчатки надоели хуже, хуже… Ну я прямо слова подыскать не могу.

– Хуже горькой редьки?

– Вот именно.

IX

Послышался стук в дверь.

– Войдите, – сказала Люба.

Вошел высокий, хорошо развитый и крепко сложенный юноша.

– Это вы, Павел? – спросила, не оборачиваясь, Люба.

– Да, я. Почему у вас нет света? – промолвил Павел, здороваясь с молодыми девушками.

– Так. Нервы не в порядке.

– А… Впрочем, теперь не мудрено расстроиться нервам.

– Ужасно, – прошептала Люба.

Она заговорила оживленно, волнуясь и жестикулируя:

– Нашлись пророки! Столетиями, тысячелетиями стонало человечество, мучилось, корчилось в крови и слезах. Наконец его муки были разрешены, оно дошло до решения вековых вопросов. Нет больше несчастных, обездоленных, забытых. Все имеют доступ к свету, теплу, все сыты, все могут учиться.

– И все рабы, – тихо бросил Павел.

– Неправда, – горячо подхватила Люба, – неправда: рабов теперь нет. Мы все равны и свободны. Нет рабов, потому что нет господ.

– Есть один страшный господин.

– Кто?

– Толпа. Это ваше ужасное «большинство».

– Э, оставьте. Старые сказки. Они меня раздражают. Я не могу слышать их равнодушно.

И Люба замолчала, сжимая нервно руки.

– Они меня влекут к себе, как в глубокий омут, как в пропасть, – сказала Аглая.

– Кто? – спросила Люба.

– Те, кого ты иронически называешь пророками.

Люба ничего не ответила, скривив презрительно губы.

– Будем чай пить? – спросила она потом, встряхивая головой, словно отбрасывая неприятные мысли о беспокойных людях.

– Будем, – согласились в один голос Павел и Аглая и взглянули друг на друга, как бы поверяя один другому общую тайну.

X

Люба сняла с полочки три стакана, молоко, печенье, хлеб и масло и, нажав пружину, захлопнула дверцу.

– Теперь свету бы не мешало, – сказал Павел, беря свой стакан, – неловко как-то в темноте.

Люба молча повернула рукоятку, и мягкий голубоватый свет полился с потолка.

– Я теперь читаю старинные книги. Каждый вечер несколько часов посвящаю чтению, – заговорил снова Павел, отхлебнув несколько глотков и откидываясь на спинку кресла.

– Ну и что же? – отрывисто спросила Люба, раздражение которой еще не остыло.

– Я завидую, – ответил медленно Павел. – Завидую тем несчастным, голодным и холодным «мужикам». Как просто и свободно они жили, выбирая по своей воле труд или безделье.

– Главное, свободно умирали с голоду, – бросила Люба.

– Да, и свободно умирали с голоду.

– Умереть с голоду вы и теперь можете совершенно свободно.

– Да. Вот умереть мне можно совершенно свободно в любую минуту, а жить так, как я хочу, мне не позволяют.

– Как же вы хотите жить?

– Тоже совершенно свободно, независимо.

Павел говорил громко и возбужденно, все лицо его горело одушевлением, и глаза, красивые серые глаза блестели под белым, слегка откинутым назад лбом.

Аглая не сводила с него взгляда и жадно ловила его слова.

– Так, так, – наконец сказала она, – это мои мысли.

– Да замолчите вы, несносные, – вскричала Люба, – вы еще о религии заговорите!

Она презрительно усмехнулась.

– О, как бы я хотел веровать, – сказал, подхватывая ее слова, Павел, – чисто, наивно и горячо веровать, так, как описывается в старинных книгах. Но меня обокрали. Когда я был еще ребенком, мою душу отравили скептицизмом. Она мертва и безжизненна. Как я завидую старому семейному быту, как бы мне хотелось иметь мать и отца. Не граждан за номерами, которые числятся моими отцом и матерью по государственным спискам (да и то насчет отца я не уверен), а настоящих, живых мать и отца, которые воспитали бы меня и вложили бы в меня живую душу.

– Вы и против общественного воспитания детей?

– Да, против. Я не боюсь говорить об этом, как ни дико это кажется и как ни идет это вразрез с положениями госпожи науки и ходячей морали.

– Замолчите, мне тошно слушать вас. Я вам не верю, вы напускаете на себя.

– О нет, я говорю вполне искренне. Дружная старинная семья, как в ней, должно быть, хорошо было! Как радостно прыгали дети, встречая входящего отца! Как они прижимались доверчиво и ласково к своей матери!

– У вас голова забита старыми бреднями. Вам нужно бросить читать и взять отпуск.

– Конечно, это лучшее средство, – сказал Павел насмешливо. – Нет, не то, – продолжал он. – Раз проснулись эти чувства в душе, их ничем не заглушишь.

– Вы знаете, в Африке около Нового Берлина образовалось, говорят, общество, решившее добиваться от верховного африканского совета легализации семьи на старинный лад, – сказала Аглая.

– Да, слышал. И глубоко им сочувствую. И если я когда-нибудь сойдусь с девушкой, – прибавил Павел значительно, – я сойдусь с ней только с тем, чтобы никогда не разлучаться. И если она уйдет все-таки от меня, я ее убью. И себя убью.

– Вы совсем сумасшедший, – сказала Люба, – не хотите еще чаю?

– Нет, не хочу… Свободные люди. А наша служба в Армии Труда, неизбежная, обязательная, как рок? А обязательные занятия?! Вы что теперь делаете?

– Я в перчаточном, – ответила Люба.

– Ну вот. И очень вам это нравится?

– Это необходимо. И потом, ведь это отнимает у нас только четыре часа в сутки, а в остальное время мы делаем что хотим.

– А я ни минуты, ни мгновения не хочу подчиняться, ни минуты не хочу заниматься моей проклятой полировкой стекол.

– Просите перевести вас.

– Куда? Рубить гвозди? Месить тесто? Я ничего, ни одного движения не хочу делать по принуждению.

– Ну к чему вы все это болтаете? – спросила его Люба. – Ведь вы не переделаете всего общества. И если большинство с вами не согласно, вам остается только подчиниться.

– Большинство, большинство. Проклятое, бессмысленное большинство, камень, давящий всякое свободное движение.

XI

Павел вскочил и нервно заходил по комнате.

– Меня лишили, мне не дали веры. Не знаю, каким чудом есть еще верующие люди, и как бы я хотел этого чуда для себя! Меня обокрали, взамен мне не дали ничего, не дали никакого оружия против страшного, против чудовищного врага – смерти.

– Какого же оружия вы хотите? Его никогда не было. Разве в старых сказках.

– Вера была оружием. Твердая, горячая вера, с которой не страшна была самая темная ночь.

– Наука дает нам больше, чем вера. Она реально, не в мечтах только и бреднях, а на самом деле, в действительности продолжила вдвое человеческую жизнь. Она избавила человека от болезней. Чего же вам еще? Мне кажется, этих реальных благ больше чем достаточно, чтобы вознаградить за призрачные блага, дававшиеся верой.