— Ну и что он? С настроением каким?

— Не знаю еще. Разговора пока близкого не было. Показалось, опустошенный какой-то, а может, до смерти устал. Обижался, что забыт был, — ни одной посылки. О Кропине упомянул. Будто видел его, и вернется не скоро.

— Все-таки думает о чем?

— Откуда я знаю! — вспылил Егор. — Услышал когда, что Семка писарем при полиции, — озлился. А так, поди пойми. На ходу разговор шел.

— За посылки обижался правильно, только было бы из чего отсылать. Говорил ты ему это?

— Встретишься, сам скажешь. Ты это умеешь — объяснять убедительно.

— Объяснять нечего, — миролюбиво сказал Артем, словно не заметив колкости, — оглядится — сам поймет. Едва ли только примут на фабрику. Все-таки в боевой дружине главным был…

— Ты посмотрел бы на него: кожа да кости, Грязнову видеть его перед собой — одно удовольствие: «Любуйтесь, господа рабочие, до какой жизни дошел. А все через чего? В политику вмешивался. Пусть их интеллигенты политикой занимаются…» Разве ученый Грязнов упустит такую возможность! Но я не об этом сейчас. Вот сказал: «Родион пришел», — а ты даже не порадовался. О Кропине упомянул — словно не слышал. Я ведь тоже увидел его заросшим, измученным, и хоть бы что дрогнуло в сердце! Разговаривал, а на уме одно: от души он это или как? Он о Батушине… И мне сразу захотелось сказать: «Пока ты не при деле, давай, дядя Родя, махнем в Полтаву. Я-то Батушина мало знаю, покажешь, все остальное на себя возьму». Но это только в первую минуту, а на самом деле все думал: не брякнуть бы в разговоре с ним лишнего. И это о Журавлеве дяде Роде, первом дружке отца. Подлые годы нас сделали такими, что ли? Никому не доверяем, себе не доверяем.

— Ты что, обидел его чем-то? Жалуешься?

— Чем я его мог обидеть! Себя ненавижу. Осторожничанье наше ненавижу.

Артем добрыми глазами смотрел на Егора. Тот с силой нажимал на весла, бедная лодка скрипела.

— Что же ты предлагаешь? — с улыбкой спросил Артем.

— Не знаю. Собираться втихомолку на разговоры из года в год… Потом в Васькином сарае, в вонючей яме, оттискивать листочки, рассовывать их по фабрике… И ничего не меняется. Надоело!

— Подайся в лесные разбойники. Там веселей.

Егор сверкнул злым взглядом, но ничего не сказал.

Русло реки теперь выпрямилось, течение стало спокойнее. Оба сразу увидели на высоком берегу маленькую фигурку Лельки — она так и стояла на том же месте.

— Зачем ты ее все время обижаешь?

— Я обижаю? Ты что, сдурел? — Егор давно ждал этих слов, потому откликнулся быстро. Он вытер потное лицо рукавом рубахи и с тем же тоном удивления договорил: — В голову не приходило обижать ее. Не за что.

— Ждала-то как, — жалея Лельку, продолжал Артем. — Вот скоро появится Егорушка, хоть до Зеленцовского моста прокатит. Появился. Прокатил. «Вечером вернусь пораньше…» Видишь же, истомилась вся, слова своего не скажет, все только «Вот Егорушка, мы с Егорушкой…» Егорушка собой доволен, измывается.

— Для чего придумываешь? — мрачнея, спросил Егор.

— Где там — придумываешь. Будто не видно. В слободке над девкой уже смеются: вечная невеста. Почему не женишься? Ты же ее любишь!

— Сейчас не время.

— «Не время», — Артем удивился. — А когда будет «время»?

— Умным считаешься, а сообразить не можешь, — вспылил Егор. От волнения и злости царапнул веслом по верху воды — брызги полетели на Артема. Тот подумал, что нарочно, молча утерся, а потом нагнулся, зачерпнул в ладошку воды и плеснул в лицо приятелю.

— Осатанел? — Егор не знал, как отнестись к выходке Артема. Чувствовал: из-за пустяка могла разгореться ссора.

— Так когда же «время»? — спокойно спросил Артем.

— Случись что со мной, одной ей маяться?

— Ничего себе, понятие, — протянул Артем. — Вот не знал, кем кому доводишься. Что ж ей, так и сохнуть, пока придет то время? Освободи тогда, не давай надеяться.

— Я ее на веревке не держу. Ей обо всем было сказано. — Егор угрюмо помедлил. — А потом насмотрелся я на баб, что одни с ребятишками горюют…

Больше всего неприятно было Егору, что чувствовал правоту Артема. Видит Лельку и не испытывает былого волнения. Привык, что ли, оттого что с детства все время с ней? А может, кончилась любовь — и такое будто бывает. Если так, то надо решаться, освободить, как Артем говорит. Но нет, вернее всего, дела другие захватили целиком, появилась привычка во всем сдерживать себя. Артему говорить просто, его любовь ему ничем не грозит, она, как легкий ветерок, — потреплет, с тем и конец придет. Нет ничего безопаснее влюбиться в свою учительницу, не страшнее, чем в тетю или бабушку.

Лодка прошла под мостом, и сразу справа потянулся вдоль берега забор, а за ним каменные постройки — все в белой пыли, даже выкрашенные зеленой краской крыши: проезжали мимо свинцово-белильного завода Вахрамеева. С другой стороны реки на поднявшемся берегу высокая мельница того же семейства Вахрамеевых, а дальше красивые особняки с белыми колоннами, с богатой лепкой по фасаду и блестящие на солнце позолоченные кресты церквей. «Там, в особняках, какая жизнь? — не раз задавался вопросом Егор. — Хоть краем глаза взглянуть, полюбопытствовать. Поди, тоже есть беды, свои, правда, непохожие…»

Посмотрел на притихшего Артёма: высказался и, очевидно, легче стало; мечтательно следит за волнами, которые расходятся за кормой широким треугольником, заползают на прибрежный песок. Не иначе о своей любви тоскует, на что-то надеется, хотя надеяться нечего, разные у них дорожки.

— Аль не дождешься, когда увидишь? — поддел Егор. — Олечку свою?

Артем поднял на него взгляд, не сразу соображая, что он сказал.

— Ольгу Николаевну? — уточнил Егор.

— Не дождусь, — с вызовом ответил Артем. — Тут ты прав…

— Вот и женись на ней. Покажи мне, как это делается. Может, и я после…. Сегодня же и предложи, пока одуревший. Ты ведь у нас решительный. Сегодня, а?

— А ты не смейся, — запальчиво сказал Артем. — Возьму и предложу. Для меня, может, это на всю жизнь.

— Ну, ну, — Егор понимающе улыбнулся.

4

В прошлый раз вместо Веры Александровны, преподавательницы в воскресных классах, пришла тоненькая черноволосая девушка в гимназическом платье. Она храбро выдержала пристальные, заинтересованные взгляды слушателей, любой из которых был взрослее ее, и приятным голоском, с волнением пояснила, что учительница просила провести урок за нее, сама Вера Александровна не может. О себе она сказала, что зовут ее Ольгой Николаевной, причем покраснела, заметив мелькнувшие улыбки, — как-то не шло к ней, почти подростку, полное имя; добавила, что она, возможно, и дальше будет вести у них уроки. А потому хотела бы познакомиться, узнать каждого по фамилии. Наверно, не обязательно было ей с первого урока выспрашивать слушателей — кто, откуда? — но никто не перечил. Когда дошла очередь до Артема и он назвался, ему показалось, что молоденькая учительница дольше, чем на других, задержала на нем любопытный взгляд и чуть улыбнулась. Артем покраснел от удовольствия. А когда и во время урока она коротко взглядывала на него и в ее взгляде угадывалось расположение, у Артема начинало мутиться в глазах. К концу урока он окончательно влюбился.

Ольга Николаевна сказала, что хочет построить урок на разговоре об одной книге, вышедшей недавно на немецком языке под названием «2356 год». Немец Вильгельм Фишер, написавший ее, попытался изобразить Россию в этом году. Он считает, что страна будет находиться под властью террористов, а русская женщина завладеет всеми правами мужского населения.

— Роман фантастический и совершенно не имеет никаких литературных достоинств, — вдруг объявила она. — Нам он интересен тем, какой иностранцы представляют Россию после… революции. Вот и мы пробуем сегодня представить свою страну в будущем.

Рабочая молодежь потому и любила воскресную школу, что в ней при каждом удобном случае разговор сводился на политику. Но Ольга Николаевна не учла, что в классе она первый день, и была очень удивлена, когда слушатели уклонились от разговора. «Да как сказать, сразу-то не сообразишь, какая из себя жизнь будет. Подумать надо», — почти каждый отвечал ей. Неопытная учительница растерялась, чувствовала, что ее первый урок проваливается, и она уже ничего не может поделать, не может даже собраться с мыслями.