— Ладно, слышали, — оборвал ее Федор. — Ты что на это скажешь, Марфа?

Из-за стола поднялась Марфуша Оладейникова. Старенькая бархатная жакетка расстегнута, платок спущен на плечи, лицо разрумянилось от волнения.

— Соседки твои, — сказала, обращаясь к женщине, — Анна Борноволокова и Катерина Вязникова в один голос заявили, что детей у тебя нет и не было.

— Объясни, зачем распускаешь эти слухи? — продолжал спрашивать Федор.

Стетухина приложила руки к груди, сказала покаянно:

— Прости, батюшка, грех попутал. Сон мне такой приснился. Будто у меня детишки малые, уж так их нежила… Пропали потом они… Рассказала одному, другому, и пошло кругом.

Федор оглядел сидящих за столом.

— Что с ней будем делать?

— Выпороть перед всем народом, вдругорядь подумает, как болтовней заниматься, — предложил Дерин.

Стетухина посмотрела на него с испугом — поверила, что так и сделают. Приготовилась завыть.

— А не научил ли кто тебя? — высказал догадку Федор. — Затем, чтобы озлить людей, на погромы толкнуть, на хулиганство. А тут войска… Ну-ка, ответь нам.

Стетухина съежилась, спрятала лицо в полушалок.

— Отвечай, если спрашивают, — поторопил Федор.

— Научили, родимый. Чтоб ему пусто было! Попузнев научил, городовой, что на базаре в будке стоит. Рубль дал и обещал заступаться…

Рабочие заволновались, послышались возгласы:

— Выгнать из слободки Попузнева. Чтоб духу не было.

— Пусть сама перед народом повинится.

— Вот так, — тоном приказа сказал Федор, выслушав мнение членов комитета. — Сейчас соберутся рабочие, все им и расскажешь. Без утайки!

— Расскажу, батюшка, все расскажу, — затараторила женщина, обрадованная тем, что хоть больше никакого наказания не предвидится.

Она ушла. Собравшиеся закурили. Им предстояло разобрать еще несколько неотложных дел. Пока решили отдохнуть.

Емельянов прислушивался к их разговору с любопытством. Воспользовавшись перерывом, сообщил Федору:

— Селиверстов просил кланяться…

— Да? — Федор улыбнулся, глаза заблестели. — Где он сейчас?

— Я два дня как из Москвы. Там и встречались.

— Придется увидеть — передавай ему и от нас. Может, приедет когда, так будем рады. С Миронычем у нас плохо…

Он не успел договорить — на сцену ворвалась злая, встрепанная Марья Паутова. Дико крикнула:

— Вот они! Заседают, а тут жрать нечего. — Подступилась к Федору, того гляди вцепится ногтями в лицо. Федор невольно отпрянул.

— Что с тобой? Ошалела?

— Это ты ошалел! Давай денег!

— Каких денег? — удивился он.

— Каких! Из-за вас не работаем. Детишки с голоду пухнут. Ты тут главный, ты и виноват…

— Не шуми, — попытался остановить ее Федор. — Многосемейным помогать будем из стачечного фонда. Тебе обязательно выделим. Подожди немного, нет денег пока.

— Какое мне дело, — заплакала женщина. — Чем-то кормить их надо. За подол тянут… В лабаз придешь — в долг не дают. Скоро ли все это кончится?

Федор поднялся, обнял женщину за плечи, стал успокаивать.

— Всем не сладко, понимаю. Сегодня пойдем к владельцу, будем требовать.

Потом повернулся к Алексею Подосенову, сидевшему с другого края стола:

— После перекурим. Приглашай, да пора в контору.

Подосенов отправился в зал. Вернулся он с тремя мужиками, боязливо ступавшими следом. Это были владельцы трактиров, которые располагались в слободке.

— Гражданин Ивлев, гражданин Постнов и гражданин Осинин, — сурово обратился к ним Федор. — Несмотря на предупреждение, вы продолжаете торговать водкой. Рабочий Совет решил на первый раз оштрафовать вас. А если еще узнаем, запечатаем ваши заведения.

— Господин председатель, — сказал мужик с окладистой черной бородой — Ивлев. — Как же без водки-то? Требует посетитель. — И смиренно развел руками: дескать, рады бы, да вынуждены.

— Пока будете без водки, — непреклонно заявил Федор. — Нарушать нам порядок, дисциплину не позволим. Внесите в стачечный фонд штраф по пятнадцати рублей. И думаем, больше с вами не придется говорить об этом.

Мужики закланялись — еще легко обошлось, могло быть и хуже, — направились к Подосенову. Тот принял от каждого деньги. Мусоля карандаш, стал писать расписки:

«Деньги за нарушение порядка от гражданина… принял в сумме пятнадцати рублей».

Федор, Марфуша и Василий Дерин отправились в контору. Другие остались, — в зале было полно рабочих, пора открывать митинг.

2

— Так говорите, добился Рогович отставки. Я-то думал, для правительственных чиновников совесть — обуза, от которой они спешат избавиться. Как бы вы ни считали, а его поступок тронул меня. Не перевелись еще на Руси смелые люди.

Карзинкин шуршал газетой, покачивал головой, просматривал городскую хронику, за разговором пытался отвлечься от тяжелого ожидания.

Грязнов стоял у окна; заледенелое с улицы, оно пропускало мутный свет. В конторе было тихо, непривычно без монотонного гула фабричных машин.

— Невеселые сообщения, дорогой Алексей Флегонтович, — продолжал устало Карзинкин, откладывая газету. — Психозом охвачены не только наши рабочие.

— Вчера сообщили: встала гаврилов-ямская фабрика, вот-вот остановится сакинская, что вблизи Карабихи… Сейчас выгоднее пойти на затраты. Придет такая пора — установим прежние расценки.

— Я всецело доверяюсь вашему опыту, Алексей Флегонтович. И даже такой разор, как десять процентов надбавки, меня уже не пугает.

— Было время, они об этой милости и мечтать не смели, — задумчиво произнес Грязнов.

Он открыл форточку, подставил грудь морозному воздуху, клубами рвавшемуся с улицы. Сказал с наслаждением:

— Хорошо!

— А вы измаялись в заботах, — сочувственно заметил Карзинкин, вглядываясь в посеревшее, с темными впадинами у глаз лицо директора. — Вот кончим мы полюбовно с рабочими и поезжайте куда-нибудь, встряхнитесь. Супруга рада будет. Как ее здоровье?

Взгляд Грязнова смягчился. Захлопнул форточку, расслабленно подошел к столу, стоял, любовно поглаживая серебряный колокольчик для вызова.

— Ждем наследника, — сказал, улыбаясь.

— Рад за вас и хочу быть крестным, если позволите.

— О, для нас это большая честь!

Ждали депутатов от рабочих. Они были с утра, и им было заявлено, на какие уступки может пойти владелец фабрики. Карзинкин прикладывал руку к сердцу, вспоминал, как много добра делается для рабочих. Депутаты молча выслушали и сказали, что хотят посоветоваться с миром, что как только договорятся, придут в контору. Вот и сидели, томясь ожиданием, успокаивали себя беседой.

— Да, совсем забыл, — всколыхнулся Карзинкин. — Я получил письмо табельщика Егорычева. Обижен он на вас.

— Ничего не мог сделать. Нехорошо вышло, но спорить с разъяренными женщинами было небезопасно.

— У него большая семья?

— Кажется, трое детей.

— Да, нехорошо. Вы хоть квартиру за ним оставили?

— В квартире живет.

— Можно было перевести его хотя бы в ткацкий корпус.

— Не настаивайте, — возразил Грязнов. — Сейчас невозможно.

— Верю, — Карзинкин вдруг усмехнулся, повеселел. — Значит, манифест принят восторженно, на улицах идет стрельба. Так, кажется, ответил на запрос правительства Рогович?

— Представляете, что делалось в те дни — показываться на улицах было опасно. На Духовской студенты лицея столкнулись с черной сотней. Бились без пощады. Главаря лицеистов затоптали почти до смерти, известный будто бы социал-демократ. Полиция спохватилась, когда уже страсти разгорелись вовсю. Теперь этого главаря, которого сумели вырвать и увезти, ищут и найти не могут. После этой драки лицеисты открыто объявили в газете, что для собственной охраны создали отряд вооруженных дружинников. Что-то еще будет…

— Страсти вы рассказываете, Алексей Флегонтович, — поежившись, сказал Карзинкин. — У меня на этот счет более радужные мысли. Пошумят, покричат и успокоятся. Давайте-ка про что-нибудь веселенькое. Что Вахрамеев? Слух шел, будто проиграл кому-то на скачках, после скандалил.