— Дура-голова, я ли тебе не толковал… Не верил, курица лесная…
— Исправника, как последнего арестанта, в Белогостицкую тюрьму, — отвечал на это урядник. — Что с нами будет?
— Что будет, то будет.
— Все-таки, пока приказа нет, обязан я его препроводить.
— Колом я тебя препровожу. Потом буду грех замаливать. Иди, забирайся на печку и жди, пока тебя за штаны не стащат.
Артем приподнял голову от подушки и Гусеву:
— Отвези меня… До Ростова отвези…
— И думать не моги, — сказал тот. Хотел добавить: с природой-матушкой шутить — себе накладно, но вовремя прикусил язык: чувствовал себя виноватым.
— Позови Ольгу Николаевну, — попросил Артем.
Она пришла встревоженная, но с радостным блеском в глазах: Гусев сообщил ей, что больной в ясной памяти.
— Собирайся, едем в город, — сказал Артем. В ее запачканной руке был мелок, она пришла с урока. Почему-то этот мелок в ее тонких, слабых пальцах вызвал у Артема теплую нежность к ней самой. Он улыбнулся. — Прощайся со своими ребятками. Едем…
— Артем, милый, тебе еще надо лежать, — сказала Оля. — Да и мне… Куда сейчас от школы…
— Скажи ему, — Артем кивнул на Гусева, стоявшего у кровати. — Тогда пусть меня отвезет…
6
Павел Константинович судорожно дергал шеей, взывал к Антипу:
— Скорей же! Можешь скорей? Тащишься, что жук навозный.
— Жук или не жук, а скоро будем, барин, не сумлевайся, — невозмутимо отвечал Антип, копной сидевший на облучке. — Поворот вскорости к пруду — и тама будем. Лошадь у меня застоялая, с понятием отнесись…
— Что городишь? Ну отчего она застоялая?
Лихачева трясло, как в лихорадке, в голове гуд от переживаний. Ехали Широкой улицей к Петропавловскому парку, к загородному дому Грязнова. Грязнов имел квартиру в Белом корпусе, что напротив фабрики, — удобно, близко, но стал чаще уединяться, наедине думы думать: в парке тихо, там снег без щербинки, без постороннего следа, там никто не смеет тревожить.
Павел Константинович, когда в конторе, когда знал, что за дверью в кабинете директор, — стоял несокрушимой скалой, ругался с назойливыми посетителями, распоряжался. Теперь душа не на месте, не может определиться, что делать, как вести себя. Робко думал о Грязнове: «Не ко времени все это — устраивать домашние дни, когда все словно с ума посходили». Вчера Алексей Флегонтович сказал: «На фабрике не буду, прошу не тревожить». Кто ему посмеет возразить, хотя и подумалось: в самом деле не ко времени, — по городу колокольный звон, рабочие захватили фабричное училище и митингуют. Домашние дни! Революция — и домашние дни! Это ли не удивительно!
Павел Константинович никогда не отважился бы обеспокоить директора, но обстоятельства вынудили.
Утром пришли из училища парни с винтовками, с красными бантами на отворотах тужурок — рабочая гвардия. Служащие с появлением их остолбенели: никогда еще такого не было, чтобы с оружием в контору, что-то будет. Павел Константинович напрягся до предела, стараясь держаться с достоинством. И все-таки била дрожь. Глухо от волнения спросил: по какому делу?
— Гражданина Грязнова требует революционная рабочая масса в училище, — отчеканил один из них с темными еще нестриженными усиками, кучерявый — Семка Соловьев, бывший писарчук при полицейской части, грамотный.
— Нет господина директора, — ответил Павел Константинович. — Отсутствуют-с…
— Не скажете ли, где он? — свободно спросил парень.
— Не знаю-с…
— Что ж, сами найдем. — И решительно двинулся к кабинету.
Даже таким необычным посетителям не мог старший конторщик дозволить без ведома войти в кабинет.
— Нет господина директора, в загородном доме он.
— Коли так, туда пойдем.
Едва Лихачеву удалось уговорить — не дай бог, в семейный дом с винтовками ворвутся! — сам вызвался доставить директора. И теперь вот едет.
Низкое серое небо. Сороки стрекочут на заборах, словно обсуждают, в какое неопределенное положение попал Павел Константинович. Промозглый воздух — ни мороз, ни оттепель, ветрено. «Нет, не ко времени домашний день, занятия с сыном», — шепчут губы конторщика.
— Гони! — подстегнул Павел Констанитинович кучера.
— Не знает она лошадь-то, что на свете происходит, — рассудил Антип, не обратив внимания на окрик. Дорога к пруду пошла под уклон, и он сдерживал лошадь. — Где ей в конюшне знать-то! Я и то не знал, чего уж там… Только как в колокола ударили, догадался: что-то в нашем доме изменилось. Колокольный звон не всполошный, радостный. Глядь-поглядь, а праздников-то вроде никаких нету. Вот и догадался, к чему пришли… В листовках все писали: «Долой самодержавие!» Я думаю так: больно уж его оберегали от этих листовок, прибирали, как я в свое время с Попузневым во дворе фабрики прибирал и Фавстову относил в полицейскую часть, а тут-то и проворонь кто… Вот он прочитал, устыдился — нелегко ведь знать, как о тебе настоящее думают. С того и с царей ушел….
— Олух! — заорал Павел Константинович, не выдержав глупых умственных построений Антипа. — Какой ты олух! Свергли царя! Свергли! Понимаешь?
Антип покосился на конторщика и застыл копной.
— Теперь понимаю, — чуть погодя проговорил он. — А трепали — сам отрекся…
Павел Константинович безнадежно махнул рукой. Дышал в тепло мехового воротника и снова думал о Грязнове: «В такое время оставлять фабрику без призора — хорошо ли это? Кто, кроме директора, позаботится о служащих, защитит их?»
Антип ли приободрил лошадь, то ли сама она, завидев директорский дом, где подолгу привыкла стоять, — рванула ровной рысью по гладкому берегу пруда. Антип с шиком развернул возок у крылечка, хотел помочь конторщику, но не успел, — Павел Константинович выскочил, бежал по ступенькам, худой, поджарый. На миг замешкался у двери: как отнесется к внезапному вторжению директор, свирепый нрав которого был хорошо известен. Внимательно-насмешливый взгляд кучера подтолкнул. Мысленно перекрестившись, Павел Константинович открыл дверь. Из помещения вырвался звонкий мальчишеский голос:
Проводив конторщика взглядом. Антип откашлялся, все с той же неостывшей усмешкой заключил:
— Во, во, будет тебе дера. Крикун…
Старые березы с растрескавшейся корой, голые кривые сучья, дом с белыми колоннами — все так приелось, от всего отдает плесневелой скукой. Уж и не помнит Антип, сколько ездил сюда. Был Федоров, капризный, крикливый, но понятный чем-то, не брезговал из одного кулька есть купленную по дороге клюкву, стал Грязнов, ласковый в словах и недоступный, не приведи господь еще кого-то возить. А по всему видно, и этот недолго останется, не знает Антип причины, но чувствует: изработался человек, надломился, нельзя его на прежнем месте по нынешним временам держать.
Антип смотрит тусклыми из-под заросших бровей глазами на деревья, на пруд, закрытый толстым льдом, — суровая была зима, с злыми метелями. Смотрит на парнишку с ведром у проруби. Давно набрал воды, но стоит согнувшись, подергивает рукой.
Кучер захлестнул вожжи за перила крыльца, подался к парню. Тот, услышав шаги, выдернул лесу из проруби, торопливо стал засовывать в карман рваной шубейки. Антип глянул на ведро, неспокойна вода в ведре, показываются плавники рыбешек. «Ишь, чем занимается, кузькин сын». Никому не дозволялось ловить рыбу в директорском пруде.
— Чей будешь? — для строгости хмурясь, спросил Антип.
— Истопниковский я… Алешка, — буркнул парень.
— Кузьмы, значит, отпрыск… Есть рыба-то?
— Ой, дяденька, да тут ее прорва, не успеваешь вытаскивать. — Парень обрадовался, что подошедший человек знает его отца, осмелел. — Хотите покажу? Тут ее столько, что она и «на так» дюже берет.
— Это как — «на так»?
— На красную ниточку. У меня на крючке ниточка привязана. На нее и берет.
Парнишка суетливо вытащил из кармана лесу, показал Антипу крючок, с красной обвязкой.