— Ты что, знаешь его? — спросил Артем мужика, делавшего резкий поворот направо, в глухой переулок.

— Как же, господи, родной мой, — с готовностью ответил тот. — Он хоть и новый, исправник-то наш, а, приходилось, видывал. Строгий, как говорят… Высокий пост будто занимал в губернии, да, вишь, промашка у него получилась, направлен сюда. Интерес-то почему имеешь? Или тоже знаком?

— В фабричном околотке приставом был, — коротко ответил Артем.

— То-то и смотрю, — задумчиво сказал мужик. — Меня признать он не мог: в толпе раз только и видел. Вот что хочу спросить: не женихом ли Ольге Николаевне доводишься?

— Чего уж так любопытничаешь? — с неудовольствием спросил Артем. — Был женихом, а сейчас кто — и не знаю…

— Ну так это ты? — не дослушав его, сказал мужик. — Как сказал, что с фабрики, понял. Письмо я тебе привозил. В охране царской приходилось быть, в город на празднества направляли, так попутно захватывал… просила очень… Жалею я ее, простовата больно. В чем приехала к нам, в том и увидишь, не до приданого: то сопливому мальчишке — валенки, то на свои деньги — картинки, книжки разные. А всех не оденешь, не ублажишь.

— Вот оно что! Так я тебя тоже знаю, староста. Где бы радеть за всех, потому как твоя должность радеть за общество обязывает, ты махинациями с лугами занимаешься. Слышал…

— Неужто и об этом писала? — На умном безбородом лице мужика появилась радостная ухмылка. — Ах ты, господи, святая простота, — ласково продолжал он. — Не знает она нашей мужицкой жизни, и ты не знаешь, потому не сказал бы так… А с сеном это точно, перепродал я луга по частям, и не вижу в этом плохого. И другой бы на моем месте так сделал. Вы-то там, на фабрике, не блюдете своей выгоды! И вы такие же, не только Иван Васильевич Гусев, я то есть. — Он стукнул рукой в меховой варежке себя в грудь, стал рассказывать: — Бывший сельчанин наш, еще сродственником дальним мне доводится, хвастал, как он получал ссуду, чтобы поставить свой дом — это у вас на фабрике. Одному только богу известно, кому он руку не мазал, чтобы ту ссуду получить, да еще сплавного фабричного леса. Не на стороне покупал, а всеми неправдами хозяйский лес добыл. Захлебывался от гордости, когда рассказывал о том лесе: почти мореный, искры из-под топора летят. На века дом сработал. Чего же нам не быть хитрыми, если и ваш сознательный рабочий класс теми же делами, что к себе ближе, занимается? То-то!

— Ты, Иван Васильевич, на рассказе сродственника своего всех остальных подряд причесал. Есть и такие, не спорю, да большинство-то совсем на другом тесте замешаны.

— Ага, это, наверно, о тех, кто в забастовках интерес видит, — догадался Гусев. — Ну, а какое же их большинство? Правду ли, нет ли слышал, царем еще министру Сипягину поручено было выяснить, отчего забастовки. Тот ездил всюду, по всей России, а потом царю большую бумагу написал, настоящую книгу. Оттого, сказал в той книге, забастовки не прекращаются, — полиция всегда поддерживает фабрикантов. Вот он, Сипягин-то, и предложил сделать для вас больничные кассы, страхование и не очень пугаться, если когда рабочие из-за копейки поцапаются с фабрикантом. Все эти меры он назвал легальным наступлением на революцию. Пригрозил: если не сделать того, что предложил, настанет эта революция, и тогда худо будет. Эсеры, как прознали про его книгу, сразу же и убили его: сосчитали, что своими предложениями вредит он наступающей революции. Убить-то убили, да поздно, царь книгу прочитал. Не со всем согласился, но кое-что велел сделать. И есть сейчас у вас потребительские общества, и страхование, и больничные кассы. После этого недовольные-то притихли, а самых главных забастовщиков… тех по губерниям разослали… Оно, конечно, глупо было так делать. В какой губернии не было революционеров — прислали. И вышло, сами власти по всей матушке России, во всех глухих уголках расплодили революционные силы…

Ехали открытым местом. Хлестал ветер со снегом, передувая дорогу. Артем хоть и закутался в рогожи, но коченел. Гусев в тулупе и валенках не чувствовал холода. Безбородое широкое лицо его пылало здоровым румянцем.

Рад был всласть наговориться со свежим человеком.

— Что, и в вашем глухом уголке есть такие силы? — полюбопытствовал Артем.

— Ан нет, родной, у нас до этого не дошло. У нас, если что и есть, — неумь. Так она и прет из каждого. Да и что спрашивать… — Гусев распахнул тулуп, сбросил рукавицы и стал рыться за пазухой. — Вот почитай-ка письмо. Хитроум наш сельский сочинял… Обрати внимание на приписку цензора…

— Пощади, Иван Васильевич, до чтения ли мне, — взмолился Артем. — Разве когда остановимся…

— И то верно, какое на ветру чтение, — согласился Гусев. — Выдали в канцелярии исправника. В другое бы время за такую писульку в каталажку вшей кормить, а мне велено беседовать с ним, устыжать. Вот времена какие… Пошла, пошла, милая, — подбодрил он лошадь. — Теперь уже недолго. Варусово миновали, скоро, значит, будет и Вощажниково — И опять скрючившемуся от холода Артему: — А к природе-матушке уважение должно быть.

3

В Вощажникове Гусев ушел по своим делам к управляющему имениями графа Шереметьева, наказав Артему ждать его в трактире. Артем поднялся на второй этаж в помещение— гул голосов оттуда слышался еще на лестнице. Посетители были те же мужики, ездившие на базар в Борисоглебские слободы и в Ростов и сейчас остановившиеся в трактире перед тем, как разъехаться по своим деревням. За каждым столом шел оживленный разговор: делились новостями, которые привезли из города. Особенно взбудораженной казалась компания возле окна. Артем не слышал, о чем они спорили, он только обратил внимание на высокого плечистого мужика с седыми волосами. Тот, стоя, презрительно говорил своему соседу:

— Петуха на зарез несут, а он — кукареку.

Сосед его, тоже хорошего сложения, со спокойным, умным лицом, отвечал с хитроватой улыбкой:

— А мне что? Мне просто… Лег — повернулся, встал— отряхнулся, и все тут. Не было ничего, и большего не жду.

Артем выбрал свободное местечко, попросил чаю и принялся читать письмо, которое дали Гусеву в канцелярии уездного исправника. Письмо, как говорил Гусев, было написано их деревенским мужиком, Павлом Барановым, возвратившимся недавно с фронта по ранению. Он отправил его своему брату в Австрию — брат находился в плену.

«…Дорогой Коля, — читал Артем, — вам, наверно, плохо, но и здесь не сладко: ничего нет… Сахару нет, табаку нет, все дорого. Костюм, который стоил 20 рублей, теперь 75 рублей. Все дорого, и всех забирают на войну. Стариков, первый и второй разряд, забрали до срока и новобранцев всех будут брать до восемнадцати. И не дождемся, когда это все и кончится. У нас уж говорят умные головы, что вся Россия пропадет, а покорит немец. И никто ничуть не говорит о мире. А в городах обученные городовые ружейным приемам и пулеметной стрельбе ожидают забастовок. А мы, раненые, тоже ждем мобилизации. Скоро и нас будут брать…»

Артем читал письмо без особого внимания, больше прислушивался к тому столу, за которым шумно спорили. Пока в письме ничего крамольного он не видел, и неуми, как выразился Гусев, тоже не было.

За столом у окна седой плечистый мужик с презрением говорил:

— Вертляв. В тебя и в ступе пестом не угодишь.

И опять его сосед спокойно отвечал:

— Я не дурак, чтобы лбом орехи щелкать.

«…Коля, пришли мне письмо и опиши все, — читал Артем. — Если тебе плохо, то поставь кружок, если хорошо — поставь крестик. Если не хватает хлеба, то опиши так: я с таким-то товарищем вижусь редко, а хватает хлеба, то пиши: вижусь часто.

И еще. Если у вас там австрийского войска много, то поставь поначалу письма букву „М“, а мало — букву „Н“. А если у вас там говорят, что победа будет на русской стороне, то поставь букву „Р“, а на немецкой — букву „Г“.

Я все думаю, Коля, как мы страдаем. А этому всему виновник правитель России, за которого помирает и гибнет невиновных людей миллионы. А не лучше ли, чем нам страдать и терпеть холод и голод, уничтожить этого кровопивца?..