– С ума сойти…

– Язвишь все? Ну-ну… Знаешь, кстати, что я сейчас подумал?! Музыка для женщин – это как шест для стриптиза, как мужчина – что-то такое, за что они могут хотя бы на время зацепиться… Слушай! – его вдруг осеняет внезапная догадка. – А, ты можешь написать так, чтобы у меня с Ритой что-нибудь вышло?

– Нет.

– Да ладно, что тебе стоит!

– Нет.

Движения Риты плавные, женственные. Они обещают что-то, что никогда не сбудется, влекут к себе обманчивой мягкостью и податливостью. У Веры – резкие, угловатые, пытающиеся утвердить, зафиксировать себя во враждебной, как ей кажется, атмосфере. Рита смеется, берет Веру за руки и поднимает их вверх, затем притягивает девчонку к себе, кладет ее ладони себе на бедра. У одной длинные черные волосы, у другой – короткие светлые, почти мальчишеская стрижка.

– Дэн! – кричит Никитин. – Дэн!

– Чего тебе еще?

– Это не мне! Это тебе! Я и про тебя только что все понял! У меня прямо какой-то вечер озарений.

– Что ты понял?

– Я понял, почему ты пишешь, как идиот!

– Да? Очень интересно… И почему же?

– Просто ты воспринимаешь мир как картинку, которая все время льется в твой мозг. И она производит на тебя такое сильное впечатление, что ты не знаешь, что с ней делать, не успеваешь даже ее осмыслить. Вот что: ты идеальный субъект. Ты не понимаешь, как устроены даже самые простые вещи, откуда они взялись и что означают. Это глупость на самом деле. Ты попросту не умный. Не наблюдательный и поверхностный.

– Пошел ты!

– Нет, правда, без обид. Ведь так и есть. Ты тонешь в информации, ты видишь слишком много, и поэтому не видишь ничего. Я на сто процентов уверен, ты думаешь, что сапоги на платформе и бюстгальтер вон у той большесиськи – это не одежда, а части ее тела. Ну, правда, ведешь себя как Дюймовочка на негритянском балу. А все потому, что мир для тебя – это один большой поток. Он льется сквозь твои глаза, сквозь кожу, сквозь все твои чувства и не оставляет ничего от тебя самого. Причем следующая волна этого потока не оставляет практически ничего от предыдущей. Понимаешь, о чем я? Ты ведь творчеством занимаешься, ты вообще должен проникать в самую суть вещей. Творчество – оно…

– В жопу творчество! – говорит писатель, поднимаясь из-за стойки.

– Вот это ты верно сказал, – одобрительно кивает Никитин. – Это хорошо. Пусть это теперь будет твоим девизом!

– Пошел ты!

– А сам-то куда собрался? Обиделся, что ли?

– Нет. Пойду отолью.

– Давай, дружище! Ты сможешь, я в тебя верю!

В туалете Даня не закрывает за собой дверь. Стоит, облокотившись для надежности лбом о выступающее на уровне лица зеркало. Пьяный писатель покачивается из стороны в сторону, безуспешно пытаясь попасть в цель. Черт, ну зачем нужно было так напиваться? Наконец льдинки в писсуаре начинают таять, оседают, проваливаются. Он возвращается к барной стойке, застегивая на ходу ширинку.

– Ну, как? – спрашивает Никитин. – Успешно?

– Так себе, – отвечает писатель, падая на стул. – Я там все обоссал.

– Как это? – удивляется Никитин.

– Так это. Вообще все.

– Аххахха! Ну что же, Дэн, ты не так уж безнадежен, как кажется на первый взгляд… Тогда… Ахах-ха… Тогда давай выпьем за твой след в истории! Писатель с трудом сдерживает рвотный позыв, когда пузырьки нагревшегося шампанского бурлят в горле.

– Знаешь, кстати, Дэн, я больше всего на свете ненавижу вставать по утрам, чтобы отлить, – говорит Никитин, – под утро, когда самые сладкие сны, обязательно захочется поссать. Лежишь и мучаешься – и вставать вроде без мазы, потому что сон пропустишь, и спать дальше никак не получается. Серьезно, я бы большие деньги платил тому парню, который за меня бы по утрам отливал.

– Ты бармену предложи, он наверняка согласится…

– Ха… Ха… Ха… Дэн, я вот только одного никак не пойму: если ты себя считаешь таким весельчаком, чего же ты своих героев замочить хочешь всю дорогу?

– Потому что я гуманист.

– Не понял…

– Ну, смотри: допустим, я не уничтожу их. Но мой текст ведь рано или поздно закончится, так ведь? И где же тогда эти бессмертные герои будут жить?

– Хм… Я об этом никогда не думал…

– А ты подумай… Это и тебя, между прочим, касается!

– Ну-ну… Мне кажется, все гораздо проще объясняется: ты, наверное, фанат The Birthday Massacre, нот и все!

– Так и есть.

– Вот видишь… Кстати, Дэн, ты, конечно, мудак, ночку и кота я тебе никогда не прощу… – откровенничает вдруг уже изрядно набравшийся Никитин. – Но я все-таки тебе сейчас честно скажу кое-что, как другу. Не такой уж ты и дерьмовый писатель. Серьезно! Во всяком случае, хоть припевы своих любимых песен не печатаешь. В наше время это редкость…

– Спасибо.

– Да не за что! И вот еще что хорошо: все слова у тебя простые, знакомые. А то, знаешь, читаешь иногда, а там всякие «мизантроп», «папье-маше»… Черт его знает, что это такое. А у тебя в этом плане все отлично. Это редкость, серьезно… Нет, есть, конечно, минусы. Ты только не обижайся: я же редактор, я все замечаю. Я тебе правду скажу… Суицидальный комплекс твой немножко утомляет. Нет, я понимаю, конечно, в самолюбовании есть свой шарм. Этакая фишка: вот, посмотрите, Даня Шеповалов, взрослый мужчина, который думает как подросток. И еще… Этот твой культ лузерства, вот, мол, какой я неудачник, я мышек в подъезде кормлю, хотя мне жрать нечего, ну и так далее. Чтобы ты там себе ни думал, а это очень скверно выглядит. Знаешь, как Лев Пирогов такой стиль называет? «Ебаться хочется, но я не сдаюсь!» Понятно, конечно, что все мы тут жертвы матриархата, но можно ведь иногда и нормальные вещи делать, а не в соплежуйстве своем купаться. А вам всем лишь бы о бабах писать…

– Достал уже! – морщится Даня. – Тебе на работе, что ли, дерьма мало?

– Нет, ты послушай. Послушай! Что, плохо правду переносишь? Кстати, да, вот еще одна твоя проблема. Ты слишком много врешь! А писатель должен быть искренен. Все должно быть чисто, сильно, от души… Знаешь, написал и умер… Ага… Так вот, я говорю, от души! А ты что пишешь? Если ты настоящий писатель, то пиши тогда книгу «Как я превратился в кусок говна за полгода», а не вот это вот, что ты тут воротишь. Представь себе, твои эротические фантасмагории с перегрузкой фальшивых эмоций никому, кроме тебя же, не интересны. Дай-ка я еще раз гляну, – Никитин берет у Дани блокнот. – Слушай, а зачем ты «наебнуться» вычеркнул? Отличное слово, зря ты так! Еще «сисечки» хорошее… Так, а «большесиська» – это же я придумал, вот ты гад, Дэн, спиздил слово! Хмм… Знаешь, завязывай с гиперстимуляцией событий: людей укачивать будет… Так-так… Дэн, ты слышал вообще такие слова: кульминация, развязка? Судя по всему, нет, а если и слышал, то очень давно… И ты не записывай тут за мной. Ишь, записывает он. Сколько у тебя этих блокнотов? Напился, как последняя скотина, и все равно записывает! Еврей! Дэн, ты еврей?

– Неа, – писатель шумно икает. – Я дистрибутив вечности!

– Бля, Шеповалов, ну серьезно – хватит выебываться, это реально утомляет! Какая кому разница, кто ты такой? Сейчас на свете около 7 миллиардов людей. Шесть с чем-то там миллиардов! Ты хоть представляешь себе это число? Если ты будешь считать до шести миллиардов, по единице в секунду, то у тебя на это уйдет 220 лет. Врубаешься? И у каждого из этих людей, которых ты за свою жизнь даже не сможешь сосчитать, у всех них свои проблемы, и всем совершенно наплевать на тебя. А мне, твоему другу детства, вдруг на миг – каприз, да и только, на миг лишь стало интересно, какая у тебя национальность, и ты не можешь правду сказать? И записывать хватит! Я говорю: перестань записывать! У меня племянник тоже писатель. Пишет роман «Приключения Лавилаза»… Чего ты смеешься-то, я не пойму, у тебя книжка вообще как пылесос называется… А если уж тебе так нравится твой маниакальный реализм, хотя бы потрудился фоны прописать нормально. И вообще, Дэн, я тебе сейчас действительно дельный совет дам. Резать надо твои тексты! – Никитин с чувством ударяет кулаком по стойке, так что бармен вопросительно смотрит на него – не пора ли уже вызывать охрану. – Резать к чертовой матери!!!