Рождество. Вот-вот и «цыган шубу продаст»: зима с летом встретятся. А там совсем немного ждать, и придет весна, а с нею — первое плавание. Сначала в Кронштадт — петровское гнездо русских моряков, на базу флота, которую завещано Петром Великим «беречь пуще живота своего». Не как-нибудь, а «пуще живота».

Конечно, предстоящее первое плавание из Кронштадта — не кругосветное, максимум до шведских берегов и обратно. Да и обязанности в этом плавании не ахти какие — марсовые, кто подумает — эка невидаль. И прав будет вроде — лазай по реям, делай то, что все делают: вяжи линь, натягивай, выравнивай, прижимай на рее парусный брезент. Чего же здесь сложного да трудного? И все это по команде, четко и понятно произносимой. Проще простого? Как бы не так — настоящим марсовым не каждый может стать, а если и станет, то через несколько лет. Марсовый — это виртуоз-гимнаст, он силач, пропорционально и разумно употребляющий свою силу. В его сноровке — жизнь корабля, а нередко — честь и слава. Недаром же, по стародавней традиции, марсовому полагается первая чарка вина и лучший кусок говядины с мозговой косточкой — и для рук, и для головы.

На флоте их, воспитанников привилегированного учебного заведения, не баловали. Скорее даже наоборот — никакого спуску не давали, расписывая через одного между кадровыми матросами. На училищных конференциях методики этого обучения не обсуждались. Упор в этих методиках был на словесные воздействия, закрепляющие сноровку и навык, как убежденно считали все флотские. В строю нужно было быть спорым, скорым и послушным команде, которая произносилась кратко и до чрезвычайности выразительно. Так было принято исстари и изменению не подлежало, от кого бы ни была предпринята попытка к этому — от сурового приказа адмирала или убеждений глубоко чтимого во флотской среде Льва Николаевича Толстого. Даже офицеры-воспитатели, предельно корректные и вежливые в стенах училища, по прибытии на борт корабля преображались в извергателей непечатного фольклора. Об истинных же моряках говорить не приходилось. Содержание подкрепляющих тирад от типа кораблей не зависело, хотя в известной степени пальму первенства держали все-таки экипажи парусников. Мысль о жалобе никому не приходила в голову, тем паче, что последняя, бывало, свисала прямо в бушующее море, в рассвирепевшую в нем бездну. Повисев над ней, накрепко ухватившись за качающуюся, как маятник, рею, желания жаловаться практиканты не ощущали. Некоторые, правда, подумывали после такой свистопляски над бездной во что бы то ни стало закрепиться в дальнейшем на берегу. Практика на парусниках как бы подводила черту под жизненным выбором — быть или не быть моряку.

У Алексея Крылова подобных устремлений к берегу не возникало. Старый деревянный корвет «Гиляк» стал не только его первым боевым кораблем, но и родным пристанищем, как у настоящего моряка.

— Свистать всех наверх! Паруса ставить!

— Живей! Живей!.. Шевелись!..

Шевелились без последнего. Как тетива натянутая, живая, звено к звену, людская цепочка взлетала на бизань-мачту «Гиляка» под имена разноплеменных святых. Или так же быстро спускались по «выстрелам» — перпендикулярно к борту выставленному бревну — в шлюпки. При этом каждый «выстреленный» оказывался на точно определенном для него пятачке банки. Иначе… что там гром на ясном небе!

— И-и — раз! И-и — раз!.. К себе весло, к себе…

Мало быть сильным, надо опустить весло и поднять его после гребка почти вровень с водой и одновременно со всеми. Иначе…

— Свистать всех наверх! С якоря сниматься!

И вот воспитанники-практиканты уже самостоятельно, без кадровых дядек-матросов, штурмовали бизань-мачту «Боярина», а затем и парокорвета «Варяга» — предшественника легендарного крейсера русского флота.

Море учило, море закаляло. Балтика особенно сурова и коварна с неловкими. То она поднесет под самый киль отмель, то укутается непроницаемым туманом так, что и собственной руки не видно, то рассвирепеет, будто сто чертей раскочегарят ее нутро.

Практический отряд Морского училища крейсировал в районе Ревеля и Либавы. Ему предстояло немалое событие — императорский смотр. Его величеству, до недавнего восшествия на престол пристально занимавшемуся кулинарией и конной вольтижировкой, могло прийти в голову отдать во время пребывания на корабле самую немыслимую команду. Исходя из такой возможности, командование отряда сократило даже послеобеденный сон для экипажей. Ущемить святая святых моряков, так называемый «адмиральский час» — это что, неужто война объявлена? Внезапное нападение врага ожидается? Нет, но его величество император Александр Третий в неудовольствии мог прийти в такое состояние, что в сравнении с ним минно-артиллерийское нападение противника могло показаться жужжанием пчел над гречишным полем. Поэтому-то и без того слаженно выполняемые команды повторялись и отрабатывались вновь и вновь.

Когда отряд стал на Аренсбургском рейде, мелководном и открытом с юга, как раз с этого направления обрушился внезапный суровый шторм. Природная стихия, опережая царское своенравие, как бы сама устроила проверку кораблям и личному составу отряда на их стойкость и выдержку.

На «Боярине» гремел голос капитана 2-го ранга Константина Ивановича Ермолаева. Опытный старший офицер, он отчетливее всех на борту понимал надвигающуюся угрозу: налетевший шторм как бы загонял корабли в ловушку и — кто мог предугадать его разворачивающиеся силы — готов был выбросить один за другим на песчаную береговую отмель.

— Спустить брам-реи!

— Спустить брам-стеньги! Какого… медлите!.. Быстрее!

— Быстрей! Быстрей! — неслось подстегивающим повторением из-под боцманских усов.

— Клади на планшир марса-реи, клади!..

— Клади-и!

— Отдать второй якорь! Приготовить к отдаче третий!..

Седая Балтика почернела и, будто омолаживаясь, накатывалась на «Боярина» нескончаемыми водяными валами, тесня корвет к опасному берегу.

Отдавая приказание дать полный ход, кавторанг Ермолаев успевал в то же время перекрывать своим голосом шквальный ветер:

— Боцман, крепи баркасы, что зенки лупишь! В шею этих недоумков гони…

Куда-то еще посылал кавторанг «недоумков», какими-то еще разноцветными эпитетами обкладывал, но опытный глаз старшего офицера видел, что баркас и полубаркас воспитанники закрепили в рострах так, что суденышки стали единым целым со всем кораблем.

Теперь кто кого, Балтика!

А она неистовствовала всю ночь. Лишь к позднему утру немного высветлило, поумерились волновые накаты.

Вахтенные огляделись, доложили результаты осмотра командирам кораблей. «Варяг» лишился катера и баркаса, «Аскольд» остался без обоих баркасов. С флагмана просемафорили на «Боярин» приказ адмирала: «Старшему офицеру Ермолаеву снарядить баркас постоянной командой, полубаркас — воспитанниками, под личным командованием организовать розыск выкинутых на берег судов».

После того как практиканты «выстрелились», капитан 2-го ранга Ермолаев спустился вслед за ними в полубаркас по веревочному трапу. Уселся поудобнее, всмотрелся в направленные на него глаза воспитанников, тщательнейшим образом раскурил сигару и только тогда спокойно произнес:

— Воспитанник Крылов, примите команду над полубаркасом.

— Есть принять команду над полубаркасом, господин кавторанг!

Далее Константин Иванович в сибаритском бездействии покуривал сигарету и созерцал успокаивающееся море. Столь же безмятежным он оставался и тогда, когда на песчаной косе были обнаружены выброшенные на нее штормом баркасы и катер. Не изменился он и в тот момент, когда полубаркас подошел на доступное по глубине до них расстояние.

Алексей, стараясь не выдать волнения, лихорадочно соображал, что же ему предпринимать дальше.

Старший офицер, все так же безмятежно попыхивая сигарой, вынул между тем из карманов всякую мелочь, портсигар и спички, сложил все это в снятую фуражку и, встав на банку, солдатиком прыгнул в воду.

— Рулевому и носовой паре — на месте, остальные — за кавторангом! — скомандовал Алексей и первым исполнил собственную команду.