М.О. Гершензон в своем знаменитом труде "Грибоедовская Москва" (1914) совершенно справедливо писал, что "в известном смысле "Горе от ума" — эпизод из жизни самого Грибоедова, и сам автор — прототип Чацкого. Таков был, несомненно, и сознательный замысел Грибоедова. Чацкий взят в той самой позиции, в какой дважды был сам Грибоедов, — вернувшимся в Москву после долгого отсутствия. Выдуманная Грибоедовым любовь Чацкого к Софье… служит для обострения этой позиции: она делает московские впечатления Чацкого более яркими и болезненными… Особенно любопытны в этом отношении обмолвки комедии, еще более приближающие Чацкого к Грибоедову. Чацкий имеет какое-то странное отношение к литературе: он, как сам Грибоедов, — "пишет, переводит’'. И где он был эти три года?". Ответ на этот вопрос исследователя очевиден: Грибоедов (и косвенно Чацкий) был в Персии.

Современный исследователь А.А. Лебедев, называвший Грибоедова "отчетливо выраженным странником", в своем труде "Три лика нравственной истины. Чаадаев, Грибоедов, Якушкин" очень точно высказался о странничестве Чацкого: ""Горе от ума" — это наше знакомство и одновременно прощание с Чацким. Мы застаем его посреди пути. Он исчезает, едва появившись. Ему предстоит долгий путь вечного странника русской литературы и русской общественной мысли… Чацкий не сходит, а выходит со сцены. В бесконечность. Его роль не завершена, а начата… Чацкий уходит искать по свету земли обетованной, "где оскорбленному есть чувству уголок", где "не темнеют неба своды, не проходит тишина". И он уже знает, успел узнать, что эта земля, эта страна — всегда за линией горизонта, "где нас нет"".

Хочется спросить, в какой же стране странствует и поныне Чацкий? Исходя из пристрастий его творца, можно ответить, что это происходит где-нибудь на Востоке, на пути к Исфахану или Ширазу, Джайпуру или Багдаду…

Между тем, приехав снова на Кавказ, Грибоедов сначала участвовал в экспедиции генерала А.А. Вельяминова против кабардинцев и черкесов, а потом сам напросился у Ермолова поехать в Чечню, полыхавшую войной с горцами. Начались, по словам поэта, "новые приключения": "Еще несколько дней и… пущусь с Алексеем Петровичем в Чечню; если там скоро утишатся военные смуты, перейдем в Дагестан…" И именно во время чеченского похода в крепость Грозную прибыл 21 января 1826 г. фельдъегерь с высочайшим приказом арестовать Грибоедова и отобрать его бумаги. Благодаря содействию Ермолова поэт успел уничтожить почти все свои бумаги, кроме списка "Горя от ума", чтобы следствию не достались компрометирующие его материалы. Злой рок в первый раз нанес удар по наследию поэта, ведь в тог день погибли не только письма и дневники, но и некоторые стихотворные творения Грибоедова. Во второй раз этот же рок привел к полному уничтожению бумаг поэта в Тегеране во время трагедии, в третий раз во время пожара в доме его вдовы Н.А. Чавчавадзе сгорели письма и часть архива писателя, а в четвертый раз в огне пожара в доме его дальнего родственника и биографа Д.Л. Смирнова в 1877 г. погибли так тщательно собиравшиеся последним материалы к биографии Грибоедова. Вот почему нам до сих пор приходится удивляться, почему таким скудным и разрозненным оказалось наследие человека, которого Пушкин ставил в первый ряд поэтов российских.

Арест Грибоедова был вызван показаниями декабристов С.П. Трубецкого, Е.П. Оболенского, Н.Н. Оржицкого и А.Ф. Брнггена. После прибытия в Петербург поэт был помещен 12 февраля 1826 г. в Главный штаб наряду с другими заговорщиками, а выпущен на волю только 2 июня того же года. Император Николай I по представлению Следственной комиссии собственноручно постановил: "Выпустить с очистительным аттестатом", кроме того, им было "поведено произвесть" Грибоедова "в следующий чин и выдать не в зачет годовое жалованье". Каким бы образом ни трактовать это решение: как результат заступничества влиятельных лиц, обдуманной тактики подсудимого или правильных показаний самих заговорщиков, в любом случае мы вправе не доверять основательности "очистительного аттестата". Один из ближайших друзей Грибоедова А.А. Жандр знал, что говорил, когда на вопрос о "действительной степени участия Грибоедова в заговоре 14 декабря" отвечал уверенно и определенно: "Да какая степень? Полная… Если он и говорил о 100 человеках прапорщиков (которые задумали перестроить Россию. — С.Д.), то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне…"

Действительное участие Грибоедова в делах декабристов остается до сих пор еще одной тайной жизни "персидского странника". Но одно очевидно, что из заточения поэт вернулся почти другим человеком. Он заговорил впервые в жизни о своей "счастливой звезде" и стал утверждать, что "когда характер достойного человека проходит через горнило тяжелейших испытаний, он от этого только лучше становится — поверьте, так говорит вам человек, который знает это по собственному опыту".

Сравним эти слова с настроением поэта накануне событий на Сенатской площади в сентябре 1825 г., высказанном в письме Бегичеву: "А мне между тем так скучно! так грустно!.. Прощай, мой милый. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. — Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная!.. Сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди". Россия оказалась 14 декабря на трагической развилке, и то, что Грибоедов с его скептицизмом "глубоко реалиста" оказался, как Пушкин и Чаадаев, не в рядах декабристских бунтовщиков, говорит о многом. Он, видя и понимая все изъяны России того времени, тем не менее не верил в возможность силами революционеров-дворян перестроить такую громадину, как Россия.

И Грибоедов, конечно, никого не предавал, когда продолжал после освобождения из заточения служить государю и Отечеству. Он не раз повторял, что единственным судьей своего поведения считает лишь самого себя, а высшим мерилом своих и чужих поступков считает ум, понимая под ним целесообразность и рационализм. В эпоху установившегося после разгрома декабристов общественного отчаяния именно в продолжении своей службы он нашел в итоге лекарство от тоски, подавленности и безделия, столь свойственных многим его современникам, "пустым и праздным людям" (вспомним образ Евгения Онегина).

Он хотел показать всем пример службы "делу, а не лицам", не чиновникам, а родной стране.

Будучи государственником по своим убеждениям, Грибоедов, несмотря на приносимую им в жертву поэзию, опять бросился в омут службы, хотя и делал это не совсем охотно: он так и не переставал мечтать об отставке. На поэта подействовали также усиленные просьбы его матери продолжать службу, в особенности искусно разыгранная ею сцена в часовне Иверской Божией Матери, где перед образом Настасья Федоровна взяла с сына клятву исполнить то, чего она просит. Уже в начале сентября 1826 г. Грибоедов снова прибыл в Тифлис, вступив в последнюю фазу своей судьбы, которой так завидовал Пушкин. Поэт продолжил свой "страннический путь", и пусть этот путь вел его "не совсем туда", в тиски неведомого, к опасностям и испытаниям, он уже не мог остановиться. Как человек дела, Грибоедов сам нашел альтернативу еще ищущему свое место в жизни Чацкому и последним периодом своей жизни как бы дописал "Горе от ума" строками героизма и подвига.

А события на Кавказе принимали в то время стремительный оборот. 16 июля 1826 г. без объявления войны персидские войска вторглись в русские пределы. Не встречая серьезного сопротивления, они захватили вскоре большую часть Закавказья, прямая опасность угрожала Тифлису. Николай I, не доверявший Ермолову, послал на Кавказ для его смены генерала И.Ф. Паскевича, под командованием которого русские войска разбили Аббас-Мирзу под Елизаветполем. В результате занятая персами территория Закавказья была освобождена, а русские войска зазимовали в Карабахе, готовясь к новому походу. "На войну не попал, — писал в это время Грибоедов, — потому что и А.П. (Ермолов) туда не попал. А теперь другого рода война. Два старшие генерала ссорятся, а с подчиненных перья летят".