Воин отвязал коня и вспрыгнул в седло. Шагов пятьсот в обе стороны дорога просматривалась четко, дальше, сужаясь, пропадала, скрытая деревьями. Топорок настороженно всматривался, хотя и знал, что со сторону города, кроме своих, ждать было некого. И только когда десятка три всадников вырвались на чистое место, он отступил на обочину. Впереди скакали Данила Белозерец и Константин Всеволодович; алый княжеский плащ пламенел в закатном солнце.

Данила ни о чем его не спрашивал; и так понятно дозорный спокоен, ничего не произошло. Сдерживая коня, он обернулся и приказал;

— Дрок и Осой, останьтесь. Ты, Топорок, с нами.

Два дружинника спешились, им теперь быть в стороже. Отряд не мешкая поскакал дальше.

6

Миновали еще сторожу. И там Данила оставил двух дружинников. А дальше, за Заячьим холмом, ближе к Яму, наткнулись на завал. Громадные ели на высоте сажени были искусно подрублены и упали вершинами на дорогу в сторону Суздаля. Завал шел и по бокам дороги, но как далеко — не просматривалось из-за плотных зарослей.

Из укрытия высыпали вооруженные мужики, почтительно склонились перед князем. Константин, досадуя на непредвиденную задержку, недовольно разглядывал их.

— Что тут у вас происходит? Кто старшой?

Вперед выступил высокий, жилистый старик, вислые длинные усы и седая борода падали ему на грудь. Был он в чистой холщовой рубахе, новых лаптях; держал рогатину с древком толщиной в руку.

— Многих тебе лет, княже Константин Всеволодович, — приветствовал он, с достоинством поклонившись князю; в голосе его слышалось добросердечие и некоторая покровительственность, какая бывает у людей, много поживших, когда они обращаются к молодым по возрасту. — Старшой буду я, Окоренком зовусь. Не обессудь, княже, верхом тебе не пробраться. Повели воинам сойти с коней, проведу через засеку пешими.

— Нешто татар хотите сдержать засекой? — спросил князь с улыбкой; ему понравились опрятность старика, и его свободный разговор. — Засека-то зачем вам?

— Где уж сдержать, — степенно и тоже улыбаясь, ответил старик. — Само собой, заслонились, подержим немного нечестивых, пока семьи в лесу не ухоронятся. Вон тут за лесом, через овражек, сельцо наше.

Константин спешился, за ним последовали остальные. По узкой, еле заметной тропе Окоренок вел в поводу княжеского коня. Князь внимательно приглядывался — конному тут ходу не было: низко свисали толстые лапы елей, тропа петляла, надо было смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о выступавшие корни неохватных деревьев.

— Чье же это сельцо?

— Твое, княже господине, — охотно откликнулся Окоренок. — Намедни еще было боярское, боярина Юрка Лазуты. А тут появился твой тиун, сказал: отписал ты сельцо себе. Здоровья тебе на многие лета, Константин Всеволодович, обрадовал ты нас. Намаялись мы с боярином, дыхнуть не давал.

— Что ж, теперь считаете — побора не будет? Чему обрадовались? — усмехнулся князь.

— Куда деться от побора, нешто мы не понимаем, — ответствовал мужик. — Да только суди сам: невыгодно тебе в немощи нас держать. Что возьмешь со слабого, нищего? Вот, к примеру, конь; ему на выпас, подкормиться хочется, а ты, допустим, гоняешь его без роздыху. Далеко ли на нем ускачешь, на таком-то? Боярин не понимал этого. Прости, княже, за грубое слово, давил он нас, как давят льняное семя; людишки наши, на земле-то своей сидя, с голоду мерли. Зачем все это?

— Неразумно это, — согласился князь.

— Вот о чем и говорю, — обрадовался мужик поддержке, — а он, боярин-то наш Лазута…

— Но ты-то, вижу, не очень пострадал от боярина, — резко прервал Константин: независимый тон мужика-говоруна стал раздражать его. — Глянь-ко, и телом крепок, и чисто одет. Что так жалобишься?

— Дак, княже господине, нешто я за себя толкую, — обиделся мужик, — А что меня касаемо, то нашего рода кость такая, недаром Окоренком прозываюсь. — Длинной своей рогатиной старик раздвинул ветви, и показался свет. — Прошли засеку, княже, — проговорил он.

По одному выбрались в чистое место; после лесной глухомани при виде голубого неба вздохнулось легче.

Окоренок, передавая повод князю, вдруг озабоченно сказал:

— А боярыня, по всему видать, не успеет. Нет, не успеет…

Константин удивленно смотрел на него, не понимая, о чем он.

— Боярыня Матрена велела известить, когда поедешь, — пояснил Окоренок. — Поклониться хлебом-солью хотела за твой справедливый суд. Сельцо-то ее рядом с нашим. Побежали за ней. Ан нет, теперь не успеет…

— Откуда ей знать, что я поеду? — Резко обернулся к Даниле Белозерцу, упрекнул — Тебя просили отобрать в сторожи дельных, ты кого послал?

— Отбирал, княже…

— Не серчай, государь, — вмешался Окоренок. — Дозоры твои появились на дороге. Как было не подумать— для чего они? И опять: проехать ли им? Так же через засеку продирались.

— Сними их со сторожи и отправь домой, — не слушая старика, сказал князь Белозерцу. — После решим, что с ними делать. Сколько их там?

— Трое. Люди надежные…

— Оно и видно — надежные, — презрительно отозвался Константин. — Не удивлюсь, коли молва до Суздаля прокатилась и конники Бурытая встречь попадутся.

Константин Всеволодович уже был на коне, когда из леса высыпали люди; два рослых парня волокли под руки запыхавшуюся боярыню Матрену, сзади, обливаясь потом, мужики тащили глиняные корчаги, корзины со снедью.

— Ах ти, голова моя непутевая, да что же я наделала — князюшку ждать заставила! — еще издали запричитала Матрена. — Уж ты не гневись, батюшка-князь, сойди с конька своего, уважь старуху. Не побрезгай медком моим, пирогом закуси.

Боярыня утерла рукавом летника раскрасневшееся лицо и продолжала с надеждой:

— А может, в домишко мой пожалуешь? Отдохнешь с устатку? Сделай такую милость!

Вся эта сцена — и замлевшая от бега боярыня, и ее наивное предположение, будто он оттого задержался, что ждал ее, и мужики со своей кладью, что посматривали на него с любопытством и испугом, — позабавила Константина, лицо его подобрело.

— Спасибо на добром слове, Матрена, — ласково сказал он — в гости мне недосуг, а меда твоего испробую.

Мужики мгновенно наполнили янтарной влагой, резной деревянный ковш, боярыня поднесла с поклоном…

— Ну-тко, испей, батюшка. Господи, дождалась я радостного часа! Уважил князюшка старуху.

Константин, отдавая ей опорожненный ковш, заметил с легкой усмешкой:

— Какая же ты старуха, Матрена! Глянь, лицо разгорелось, как у девки на выданье. Скоро управимся с делами, сватов к тебе зашлем.

Да и в самом деле, не узнать было в теперешней ту изможденную и запуганную Матрену в темном платке, что стояла у княжеского крыльца, — расправились морщины, в глазах живой блеск, пополнела станом.

— И полно смеяться-то, какие уж сваты, — застыдилась боярыня княжеских слов. — Вот для тебя ладушку, пожалуй, и не сыскать — не найдешь, чтоб умом и красотой сравнялась.

— Не льсти, Матрена, — засмеялся князь. И вдруг изменился в лице, пригрезилось— вот будто стоит перед ним, — увидел бортниковскую внучку Россаву, ее глаза, синие, как глубь неба. Вроде тогда и не до нее было — больше занимала ссора с княгиней Ксенией, — а запомнилась, осталась в сердце. Отыскал взглядом Василька: мужики угощали дружинников крепким, ставленым медом, и он стоял сзади с кузнецом Дементием, терпеливо ждал, когда ковш дойдет до него. Лесной диковатый Василек был под стать красавице Россаве.

Третьяк Борисович с матерью Мариной Олеговной давно подступаются к нему, ищут невесту, а он до сих пор со смехом отмахивается — не до этого. А сердце-то, оказывается, отзывчиво на женскую красоту; просто не встречал никого доселе, оттого и глухо оно было. Ну да всему свое время.

— Что ж, прощай, Матрена, спасибо за хлеб-соль.

— Дай тебе бог здоровья, батюшка, — сердечно ответила женщина, осеняя его крестом.