Люди строили свои дома неторопливо и вдумчиво, на долгие годы. Меня подводили спешка, наивная доверчивость и невежество. Пришлось учиться на собственных ошибках. Но я ни о чем не жалею. Отрицательный опыт — это тоже опыт, и еще неизвестно, какой для человека важнее. Мои друзья добродушно посмеиваются: зато ты тридцать лет при деле. Вот уж правда, но при каком дурном деле!

И все-таки, несмотря на все эти неурядицы и бестолковщину, нигде мне не было так хорошо, как в этом сыроватом и темноватом — густая березовая роща за окном почти не пропускает солнца, домике. Приедешь, откроешь дверь и окна, проветришь от влажной затхлости, затопишь, если прохладно и дождливо, камин — слава Богу, хоть камин мне сделали по-людски, или голландку — я единственный, у кого над крышей торчат аж три трубы, — и душа, как в реку, окунается в тишину и покой. Особенно хорошо наверху, под крышей, в маленькой уютной комнате, которую мой внук оклеил цветными фотографиями красавцев-лошадей из какого-то календаря. Комната завалена книгами и старыми литературными журналами, там есть письменный стол с пишущей машинкой и настольной лампой, кресло, плетеное из лозы, кушетка. Читай, пиши, размышляй, поглядывая в окно, за которым сады, сады, сады, скрывающие неприглядную убогость наших жилищ, — весной кипящие бело-розовой пеной, летом шумящие зеленой листвой, осенью усыпаные желтыми, краснобокими и зелеными яблоками. Шифер крыши нагревается под солнцем так, что никакого отопления не нужно, в распахнутое окно льется незатейливая песенка жаворонка или веселое посвистывание скворца, цокотание сороки, пронзительный вскрик сизоворонки... А то вдруг грибной дождь зашуршит, заскребется тонкими пальцами, раскатисто прокатится где-то над военным полигоном гром... И ты понимаешь, что это — вечное, непреходящее, что останется , когда тебя уже давно не будет; это то, чего ты никогда не ощутил бы, сидя у окна своей городской квартиры, за которым день и ночь ревут машины.Что в общем-то и жизнь хороша, и жить хорошо. Рядом с этим все мои недоделки и переделки кажутся смешными и нелепыми: вряд ли я ощущал бы себя счастливее, если бы жил не в этом домике, а в роскошном особняке, сооруженном по всем правилам строительной науки и техники.

Честный человек

Среди бесчисленного множества мздоимцев, беззастенчиво наживавшихся на нуждах дачников, готовых за наличные или бутылку «жидкой валюты» не то что там тонну цемента со стройки, но и мать родную продать, встретился мне один честный человек, и это так поразило меня, что я с нежностью вспоминаю о нем спустя долгие годы. Он, единственный, не взял денег, которые я настырно совал ему в руки, более того, он обматерил меня , может, первый раз в жизни, на чуждом ему языке, и этот корявый мат я и сегодня не могу вспомнить без улыбки.

А дело было так. После того, как мои горе-строители на живую нитку сляпали мой дом, нужно было сделать вокруг так называемые отливы — специальные откосы, чтобы дождевая и талая вода не затекала под фундамент, не гноила полы. Все мои соседи делали отливы из бетона. А для того, чтобы вода хорошо скатывалась, их железнят — затирают шершавую бетонную поверхность чистым цементом. И отливы становятся гладкими, как стекло.

Не искушенный в строительстве, я решил поступить иначе. Месить вручную цемент с песком — об этом мне даже подумать было страшно, мои руки и без того уже украшали кровавые мозоли, которые я заработал, помогая мастерам заливать фундамент. Поэтому я решил сделать отливы из асфальта. Как в городе. А заодно заасфальтировать дорожки на участке. Я знал, что в Заславле имеется асфальтовый заводик, там же можно было подрядить рабочих, которые после смены за несколько часов решили бы все мои проблемы.

Увы, моя очередная инициатива оказалась столь же глупой, как и все предыдущие. К сожалению, я понял это слишком поздно. Да, конечно, в городе отливы вокруг многоэтажек делают из асфальта. Но там его укатывают многотонным катком, вот откуда его зеркальная гладкость и плотность, не позволяющая воде впитываться в землю. Но не погонишь же огромный тихоходный каток за девять километров на дачный участок, чтобы укатать полоски шириной в пол-метра! Вообще-то, конечно, никаких проблем, — только плати, пригонят за милую душу, не свой — казенный, жалко, что ли... Но этот неповоротливый мастодонт разворотил бы все на свете не только мне, а и моим соседям, а никаких конфликтов с соседями я не хотел. Поэтому асфальт укатывали ручным катком, весом килограмм в пятьдесят, а что им укатаешь, если учесть, что сам асфальт за дорогу от завода до дачи успел еще и остыть. Поэтому поверхность отливов у меня получилась не гладкой, а пористой, как после оспы; вместо того, чтобы отталкивать воду, она впитывает ее, как губка.

Одним словом, как остроумно заметил бывший российский премьер Черномырдин: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

Но это уже конец истории, а мне предстоит вернуться к ее началу. Обуреваемый новаторским зудом, я поехал на асфальтовый завод решать, как тогда говорилось, вопрос. Договариваться насчет «левого», то бишь краденого асфальта не хотелось. Уж слишком велик был риск «загреметь под фанфары». Это, видите ли, такой материал, что его в землю не закопаешь и от чужих глаз не спрячешь. В магазине не продается, взять за одно место могут и через десять лет. Поскольку менять даже плохонькую дачу на обустроенный лагерный барак мне не улыбалось, я решил пойти официальным путем, каким бы мыторным он не был: выписать, оплатить, получить квитанцию и т.д.

Недоразумения начались с того, что хотя сам завод располагался в Заславле, его контора находилась в Минске. Почему? Понятия не имею. Наверное, так было удобнее его начальству. Не мотаться же на службу каждый день за два с лишним десятка километров. Я уже привык к нелепостям нашей жизни и даже не удивился. Взял адрес и поехал в Минск. Отыскал на окраине города какую-то убогую контору, дождался начальника (он был в отъезде, может, в том же самом Заславле) и подал ему заявление. Мол, так и так, прошу в порядке исключения (знаменитая формула, без которой не обходилось ни одно заявление, — конечно же, в порядке исключения!) выписать мне две тонны асфальта (заводские работяги, с которыми я уже обо всем договорился, прикинув размер моего домика и длину дорожек, заверили меня, что двух тонн будет вполне достаточно.). Прочитав заявление, начальник уставился на меня, скромно сидевшего на краешке стула, как на динозавра, у него, бедного, даже челюсть от такой несуразной наглости отвисла. Асфальт — частнику за наличные? Да вы что, с ума сошли?! Это же стратегический материал! У нас не хватает асфальта на дороги всесоюзного и республиканского значения, а вы... И пошло, и поехало...

Но я уже был воробей стреляный. Не дав ему выговориться, быстренько вытащил из сумки и водрузил на стол кучу своих книг, сунул под нос визитную карточку, на которой красивой вязью было написано, что я не какой-нибудь там кошкин сын, а писатель, лауреат премии Николая Островского, и принялся вдохновенно вешать лапшу на уши. Из той лапши с железной непреложностью проистекало, что если он сейчас же не выпишет мне две тонны асфальта, то уже завтра наша многонациональная литература окажется в глубоком параличе, а отвечать за это придется не кому-нибудь, а лично ему. Начальник слушал мои рулады и ошалело моргал глазами. Когда же я на титульном листе толстенного романа торжественно написал его фамилию, имя и отчество (которые разузнал заранее, пока томился в приемной — вот что такое опыт!) а пониже — пышное просвящение: что-то вроде «спасителю отечества», «с любовью и благодарностью» , начальник сдался. У него не было ни малейшего желания отвечать за многонациональную советскую литературу, ему вполне хватало хлопот с асфальтовым заводиком, а так же с дорогами всесоюзного и республиканского значения. Моя наглая напористость ошеломила его и сломала волю к сопротивлению. Нетвердой рукой он наложил на мое заявление резолюцию, которая и сегодня представляется мне шедевром бюрократического мастерства: «Отпустить в виде исключекния в порядке оказания материально-технической помощи за наличный расчет.» Вот так.