— Ты мастак говорить, однако... Извини меня, папа, но ты — тряпка. Мягкая и бесхарактерная. О такую тряпку очень удобно вытирать ноги. Вот она и вытирает.

— К сожалению, и ты тоже, — с обидой ответил он, — хотя у тебя я этого уж точно не заслужил. Извини, Аленка, мне не хочется продолжать этот разговор. Я завтра вызову мастеров, к вечеру все отремонтируют и приведут в порядок. Не переживай, Саша ничего не заметит.

— Да при чем тут Саша? — она с горечью махнула рукой. — Мне за тебя больно.

Ничего не ответив, он ушел на кухню. Сварил чашку крепкого кофе, сел к подоконнику, уставленному горшками с геранью, ушел в себя, как улитка в раковину.

Глава 25.

Несколько дней Пашкевич разбирал бумаги, накопившиеся за время его поездки в Америку. Договоры с переводчиками, художниками, внештатными редакторами и корректорами, поставщиками бумаги и переплетных материалов, счета из типографий, графики прохождения книг, отчеты о работе дочерних фирм, книжных магазинов и киосков, бухгалтерские отчеты о поступлении и расходовании денег, о всевозможных платежах — всюду нужен глаз да глаз. Он вдруг обнаружил, как выросли в последнее время счета за телефонные разговоры. Конечно, мелочь, но курочка по зернышку клюет... Надо с этим кончать. Никакой личной болтовни, пусть пользуются автоматами. Затребовать распечатку междугородних разговоров, наверняка найдутся любители пообщаться за счет фирмы с друзьями и родственниками в других городах, а то и за бугром. То-то будет сюрприз, когда Тихоня выставит этим говорунам счета. Вдобавок лишить премиальных, чтобы впредь неповадно было.

Он уже давно забыл о своем решении не сидеть целыми днями за столом, в обед ходить гулять в парк, в шесть возвращаться домой. Так можно работать только тогда, когда у тебя надежные помощники, а Пашкевич не доверял никому. Вот ведь ни Тихоня, ни Аксючиц не обратили внимания на телефонные счета, доверься им...

Разобравшись наконец с бумагами, он откинулся на спинку кресла. Вновь, как несколько дней назад, перед поездкой на дачу, навалилась странная слабость, сердце билось глухо, с перебоями. Постарел, что ли? Хотя, какая это старость... Скоро отцом станет. Смешно все-таки, в его возрасте люди становятся дедами. А может, и у него уже есть внук или внучка, кто знает. Если есть внук, он окажется старше сына.

Он рассеянно придвинул распечатку Анонима. Шевчук прав, сегодня публиковать эту гадость нельзя. Еще вчера было можно, а сегодня нельзя, какую бы прибыль это ни сулило. Газеты поднимут такой вой — не отмоешься. Раньше он смотрел на «Афродиту» лишь как на средство разбогатеть. Теперь, когда у него будет сын, наследник, относиться к фирме только как к насосу для выкачивания денег Пашкевич уже не мог. Издательство должно поменять и профиль, и облик, имидж, как сейчас говорят, стать солидной уважаемой фирмой. Прошлое с дрянными книжонками постепенно забудется, все знают, что в белых перчатках первоначальный капитал не накопить. Нет, сыну нужно оставить не только деньги, но и дело, настоящее дело, чтобы не рос богатым дебилом, прожигающим нажитое отцом, а стал продолжателем того, во что он вложил всю душу. Тогда, наверное, не так страшно будет умирать.

Спасаясь от внутреннего жара, он приоткрыл фрамугу. Остро потянуло холодком, ветер зашевелил волосы, дышать стало легче. Понемногу отпускала боль. Глядя на поток машин, медленно ползущих по узкой улице, Пашкевич думал о Шевчуке. Он уже знал, что у Риты случился второй инсульт и ее отвезли в больницу, может, именно поэтому Володя больше не вызывал в нем ни злобы, ни раздражения. Несчастный, в сущности, человек. «Может, пусть пока поработает? —подумал Пашкевич, чувствуя, как окунается в дрему. — Выгнать его я всегда успею. Жизнь поубавит в нем фанаберии, мечты о замке с рыцарской башней забудутся, нужен ему теперь этот замок, как рыбе зонтик. Конечно, незаменимых людей нет, но, если честно, без него «Афродита» как яйцо без соли. Просто надо не забывать время от времени накручивать им хвосты, и ему, и Грише, чтобы не слишком-то воображали о себе».

Слова расплывались, путались, за окном темнело, молчал телефон. Пашкевич вдруг почувствовал такое лютое одиночество, что ему захотелось заплакать. Но слез не было, только странная слабость и сонливость. Захотелось домой.

В машине он почувствовал себя совсем плохо. Мутилось сознание, перед светофором чуть не врезался в затормозивший впереди панелевоз. Бросил машину у подъезда, попросил охранника загнать на стоянку. Пошатываясь, словно пьяный, добрел до лифта, поднялся на свою площадку. Позвонил, чтобы не доставать ключи, и, как подкошенный, рухнул на коврик у двери.

Очнулся уже у себя в кабинете, на диване. Свежее накрахмаленное белье приятно холодило тело. Мягкий рассеянный свет торшера не слепил. Прямо над собой Пашкевич увидел бледное встревоженное лицо Ларисы.

— Слава Богу, — сказала она. — Я уже хотела вызвать «скорую». Что с тобой?

— Понятия не имею, — неуверенно пробормотал он. — Какая-то дурацкая слабость, тело словно ватное. Во вторник на даче кровь из носу хлынула, еле остановили, мутило последние дни. Сегодня знобит, понос, как будто чем-то отравился.

— А что, вполне мог и отравиться. Ты хоть раз за последнюю неделю пообедал по-человечески? Даже на час боишься свой проклятый кабинет оставить.

— А что делать, если мои помощнички за месяц, пока меня не было, все завалили. Вон батарею прорвало, тысячи книг погибли.

— Андрюша, милый, о чем ты говоришь?! У тебя на левой руке страшный кровоподтек и на бедре. Ты сорок минут без сознания пролежал, я чуть с ума не сошла от страха, что тебе эти книги?! Где ты так разбился?

— Не знаю, — он потрогал левую руку и почувствовал боль. — Наверное, когда на площадке грохнулся. Сроду со мной такого не бывало. Ерунда какая-то.

— Ничего себе ерунда! Я разыскала по телефону Эскину. Она в Борисове, на медицинской конференции. Я уже послала за ней Виктора, часам к десяти он ее привезет. Посмотрим, что она обо всем этом скажет. Ты играешь с огнем, я тебе не раз говорила. Просто ты привык слушать только самого себя, вот в чем беда. Если это переутомление, немедленно возьмешь отпуск. Если, не дай Бог, что-то серьезнее, полетим в Германию. Или в Америку. В хорошую клинику, там тебя быстро приведут в порядок. А потом — отдыхать. Долго...

— Завтра приедут полиграфисты из Словакии, — пробормотал он, с трудом сглатывая слюну, — снова стало саднить горло. — Неудобно...

— Неудобно брюки через голову надевать, — отрезала Лариса. — Я позвоню Аксючицу, Шевчуку и Тихоне, они проведут переговоры без тебя. Сейчас мы с Клавой тебя покормим и — спать, пока не приедет Рахиль Самуиловна. Я побуду с тобой.

«Господи, как трогательно она обо мне заботится... —Пашкевич вспомнил об отснятых кассетах в сейфе и почувствовал, что его затрясло от ненависти. — Подлая двуличная тварь!»

В кабинет с подносом вошла Клава. Лариса взяла тарелку с жидкой овсянкой.

— Я сам, — сказал Пашкевич.— Не делайте из меня инвалида.

— Сам так сам, — примирительно улыбнулась Лариса, подложила повыше подушку и подала ложку. — И не морщись, пожалуйста, для тебя это сейчас самая лучшая еда.

Каша и впрямь оказалась вкусной, а главное, ее было легко глотать. Он поел, чувствуя, что пьянеет от сытости, и заснул.

Виктор задерживался. Наконец в прихожей звонко залаял Барс. Через несколько минут костлявая горбоносая старуха с неизменной папиросой в ярко накрашенных губах, сопровождаемая Ларисой и Виктором, растирая руки, стремительно вошла в кабинет. Тут же выставила обоих, погасила в пепельнице свою папиросу, откинула одеяло. Помогла Пашкевичу снять пижаму, усадила, ощупала, простукала и выслушала. Особенно внимательно осматривала его синяки и ссадины. Лицо, как всегда, невозмутимое и замкнутое, седые сросшиеся брови сердито насуплены.

— Где это вас так угораздило, голубчик? — скрипучим голосом спросила она.

— Упал.

— Хорошо упали. Сейчас я позвоню в клинику, в экспресс-лабораторию. Пошлем шофера за сестричкой, пусть возьмет кровь. Когда анализ будет готов, мне сообщат. Тогда и будем думать, что делать дальше. А пока полежите, я побуду с Лорочкой.