От холода лицо словно одеревенело, больно было пошевелить губами, но кровь вроде остановилась. Пашкевич осторожно повернул голову, сплюнул сгустки.

— Слава Богу, унялась, — подтвердила и Агафья, приподняв его голову. Вылила из пузыря воду, добавила льда. — Подержите еще чуток на всякий случай. Париться вам сегодня — ни-ни. Полежите часок, а потом мы вас в спальню перенесем.

— Мне и здесь хорошо, — ответил он. — Отведите Женю в спальню, ей отдохнуть надо. А мне принесите еще одно одеяло, что-то меня познабливает.

— Никуда я не пойду! — вскинулась Женя. — Я буду с тобой и сама все сделаю.

Она принесла из спальни шерстяное одеяло, набросила его поверх пледа и заботливо подоткнула края.

— Тогда мы пойдем. Но в случае чего, — повернулась к Жене, — зови нас.

— Спасибо, — сказал Пашкевич. — Не беспокойтесь, все нормально. Отлежусь, к утру буду как огурчик.

Глава 21

После работы Григорий поехал проведать Шевчука. Днем он рассказал ему по телефону о разносе, который устроил редакции Пашкевич, но разговор был коротким; за соседним столом, делая вид, что поглощена работой, Екатерина Прокопьевна Веремейчик внимательно прислушивалась к каждому его слову. Григорий знал, что уже завтра об этом разговоре будет доложено наверх.

Открыл ему Алеша, рыжий и долговязый, как отец. Григорию нравился не по годам серьезный и любознательный паренек. Он знал, как переживает Шевчук за Веронику, радовался, что хоть с сыном у друга все в порядке, и немножко завидовал: родив Аленку, Татьяна больше и думать о детях не хотела. Аленка уже училась на четвертом курсе института иностранных языков; скандалы, которые пьяная жена закатывала ему, не стесняясь дочери, сделали ее раздражительной и грубой; Григорий был уверен, что в душе она презирает их обоих. Он любил свою дочь, это была одна из немногих ниточек, привязывавших его к Татьяне, и страдал, видя как Аленка все больше отдаляется от него.

Шевчук не выглядел больным. Он сидел за столом и читал оригинал-макет книги Троцкого о Сталине — в прошлом году они затеяли серию «Тираны», уже выпустили книги о Гитлере, Муссолини, Ленине, Мао Дзэдуне, Пол Поте, все они пользовались большой популярностью.

Григорий подробно рассказал о своей командировке в Москву, об утреннем разговоре с Пашкевичем.

— Давно я себя так мерзко не чувствовал, как в эту поездку. Никто не хочет разговаривать, смотрят, как на вора. Пираты, хапуги... Мы же его предупреждали: время меняется, надо что-то делать. В ответ одно: давай, давай! А теперь мы с тобой оказались козлами отпущения.

— А ты думал, что он признается в своей вине? Как бы не так! — Шевчук побарабанил пальцами по столу. — И когда же заклание?

— Через две недели. Он хочет собрать совет учредителей.

— Поближе к новому году. Любит устраивать людям подарки.

— Любит. Он... Он предложил мне продать тебя, Володя. Открытым текстом.

— Ничего удивительного, Андрей всегда действовал напролом. И сколько же по нынешнему курсу стоят тридцать сребренников?

— Тысяч пять с хвостиком, — пожал плечами Григорий. — Прогрессивка за ноябрь и дивиденды за четвертый квартал и по итогам года.

— Прилично... — задумчиво произнес Шевчук. — Ну, что ж, Гриша, раз он задумал меня выгнать — выгонит, большинство ему обеспечено. С тобой или без тебя. Ты нужен лишь для того, чтобы больнее унизить меня. Вот, мол, даже лучший друг тебя продал. Ну что ж, пойдем ему навстречу. Вали на меня все: Уокер, авторские права, бестселлеры... Но не сомневайся: следующий на вылет — ты. Для него это стратегическая линия — избавиться от учредителей. От тех, кто слишком хорошо знает его и его делишки и к тому же осмеливается иметь собственное мнение. Недавно мне позвонил Борис Ситников — он заставил его подать заявление. Бориса, который порвал сердце на этой проклятой работе, который, может, сделал для «Афродиты» больше, чем мы все вместе. Ничего святого — вот как это называется. Кстати, Андрей в курсе, что мы заказали переводы еще нескольких романов Энни Уокер? Люди ведь не виноваты, что его домработница...

— Я всех обзвонил и дал отбой. А что я следующий на вылет — не сомневаюсь. — Григорий снял очки, без них большие близорукие глаза его казались нагими и беззащитными. — Володя, я не Аника-воин. Я маленький человек. Приспособленец и трус. Да, да, не спорь, жалкий приспособленец и трус. Я всю жизнь приспосабливался к этому подлому строю, который не считал меня за человека только потому, что я еврей. Говядина второго сорта... Но я никогда не предавал своих друзей. Так что через две недели мы уйдем из «Афродиты» вместе. Да, да, вместе, не спорь. Не пропадем, сейчас каждый день открываются новые газеты, журналы, издательства. Где-нибудь да приткнемся. Правда, таких заработков уже не будет, но, как сказал классик, не в деньгах счастье.

Григорий замолчал, тяжело осунувшись в кресле. Наконец-то он почувствовал, как свалился с его души камень, и душа начала потихоньку расправляться, оживать. Он заложил руки за спину, чтобы Шевчук не увидел, как вздрагивают пальцы — давно обдуманное решение далось Григорию нелегко. Он понимал, что Татьяну оно приведет в бешенство, она уже привыкла к большим деньгам, даже их ей постоянно не хватало, что уж говорить о скромном окладе литсотрудника. Да и то, если удастся устроиться. Ему уже за пятьдесят, не самый подходящий возраст, чтобы искать новую работу. Всюду требуются молодые, энергичные, а он за пять лет в «Афродите» так вымотался, словно провел их в каменоломнях или на лесоповале. Семья, конечно, развалится, а впрочем, что это за семья?!. Больной брат — его семья, а вовсе не жена и не дочь.

Шевчук вышел и вскоре вернулся с бутылкой водки и тарелкой крупно нарезанной колбасы. Сдвинул со стола бумаги, расстелил газету, как когда-то в общежитии, поставил хлеб, банку шпротов, остывшие котлеты.

— Извини, Рита совсем плоха, не будем ее тревожить, пусть лежит. Она бы убила меня за такой прием, но мы как-нибудь обойдемся без китайских церемоний, правда?

— Я хочу зайти к ней, Володя.

— Конечно, зайдешь, поболтаешь, она будет рада. И не косись на бутылку, я ведь знаю, какой ты выпивоха. Но рюмку осилишь, ничего с тобой не случится. А мне просто необходимо выпить.

— Наливай, — согласился Григорий. — А знаешь, мне тоже хочется надраться. Никогда не хотелось, а сейчас хочется.

Они молча чокнулись, выпили, пожевали. Шевчук закурил.

— Я разочарую тебя, дружище, — сказал он, пуская к потолку сизые кольца дыма. — Я понимаю, как ты упиваешься своим благородством, но все это ни к чему. Во-первых, эти две недели... до совета учредителей... их еще надо прожить. Жизнь — штука странная, всякое может случиться. А во-вторых, если уж придется, уйду я один, ты пока останешься.

— Я тебя не понимаю, Володя. — У Григория снова запотели очки, он снял их и потряс головой; вид у него был растерянный и обиженный. — Что за игру ты затеял? Или ты на самом деле считаешь меня подонком? Тогда нам не о чем говорить.

— Сиди! — резко бросил Шевчук, заметив, что он встает. — Я знаю, что говорю и что делаю... Если он и впрямь выгонит меня, я создам собственное издательство, чего бы мне это не стоило. Даже если придется заложить квартиру и дачу. Вот тогда ты и уйдешь. Мы соберем свою команду и утрем ему нос. Но до этого... Какой смысл в том, что без дела будешь болтаться и ты? Понимаешь, мне очень важно, чтобы он не подписал этот идиотский приказ, не обобрал всех под праздник. Пусть отыграется на мне, но зато не пострадают люди. И ты в том числе. А он так и сделает, если поймет, что ты сломался. На моей совести и без того много гадостей, не хочу, чтобы говорили, что из-за меня еще раз пострадала вся редакция. Потерпи ради меня.

Григорий налил себе водки, выпил и закашлялся.

— Фу, какая гадость! Значит, вот какую роль ты уготовил мне? Громоотвода?

— Называй как хочешь. Громоотвод — это не так и плохо, он человеческие жизни спасает. А вообще-то Андрей с нами не церемонится, не понимаю, почему мы...