Гай отвечал: «Желаю окончательно сказать вам мое соображение по следующему: хотя получена ваша директива, на основании чего дан мой приказ, но нахожу все это очень и очень запоздалым: при таком энергичном отступлении 5-й армии никакие маневры наши не помогут и через неделю 1-я армия должна бежать в панике…» Фрунзе быстро читал ленту. Далее шло перечисление дивизий белых, действующих против 1-й армии, и номера полков, разведанных во втором эшелоне противника. Стучал аппарат, текла белая лента: «…принимая во внимание непосредственную угрозу Бузулуку, а также то обстоятельство, что наш тыл со стороны Илецка и Уральска не обеспечен, а также паническое настроение частей и весеннюю распутицу, лишающую меня возможности доставить огнеприпасы, я нахожу нужным спасти армию отступлением; по-моему, это в своем роде также победа, иначе мы останемся без армии…

Учитывая все это, я прошу разрешения заблаговременно уйти отсюда, иначе через несколько дней я потеряю связь с армией и с тылом. За отсутствием ж. д. составов 31-я дивизия не может быть переброшена из Акбулака и Илецка до Бузулука. Это протянется в лучшем случае две недели, а к этому времени, я уверенно вам говорю, 5-я армия будет в Самаре».

Фрунзе подозвал старшего телеграфиста и приказал ему немедленно напечатать в буквенном виде ленту переговоров с командармом 1-ой: все это необходимо будет обсудить на Реввоенсовете. Аппарат быстро отстукивал точки-тире:

«Я учитываю настроение частей, степень возможного передвижения их и прихожу к заключению, что необходимо немедленно начать отход… Откровенно говоря, все эти соображения месяц тому назад я доложил комфронтом, но он оставил их без внимания, теперь приходится дорогой ценой поправлять свои ошибки…

…24-я дивизия с отходом потеряла половину артиллерии… Каждую минуту вызывают меня начдивы с просьбой разрешения об отступлении… Кроме высказанного отступления, я иного выхода не нахожу. Только Волга может спасти нас. Я снимаю с себя всякую ответственность за могущий произойти разгром армии. Прошу высказать ваш взгляд на указанные мной соображения. У меня пока все. Командарм 1-ой Гай».

Фрунзе оборвал ленту и передал эту часть для перепечатки дежурному. Челюсти его плотно сомкнулись, глаза сузились. Несколько раз он прошелся по телеграфной, подошел к окну, глубоко вздохнул. Овладев собой, он вернулся к аппарату и начал диктовать:

«Вашим докладом удивлен и поражен; мне приходит в голову мысль, которую я ни в коем случае прежде не считал бы возможной, а именно мысль о том, что в вашей армии, но-видимому, склонны поддаваться панике. Я знаю, что положение тяжелое, но мне кажется, что вы слишком сгущаете краски: оно отнюдь не столь безнадежно, как вам кажется. Вы правы в том отношении, что мы с нашей директивой запоздали; чья в этом вина, разбирать сейчас не будем, а будем искать выхода из положения. Таковой мне рисуется в неуклонном напряжении всех сил и выполнении намеченного, хотя и несколько запоздавшего, плана. Район сосредоточения ударной группы приходится отнести западнее, т. е. не в район Илецкая— Бузулук, а в район Бузулука и левее. Я убежден, что в недельный срок и даже скорее к северу Бузулука, помимо имеющейся там 73-й бригады 25-й дивизии, мы можем сосредоточить одну бригаду Оренбургской дивизии (31-ой) и кое-какие ваши части, если не целую бригаду, и конную бригаду Каширина. При помощи этой группы, я уверен, что мы не только остановим нажим противника на 5-ю армию, но и разобьем его, ибо по имеющимся у меня данным на этом направлении он безусловно зарвался. Требуется активность с нашей стороны и твердость проведения принятого решения, чтобы положение изменить к лучшему для себя».

— Запроси: понимает ли он меня, и сообщи, что продолжение сейчас последует. — Фрунзе еще раз подошел к окну, постоял, набрав несколько раз полную грудь свежего воздуха. — Продолжаем: «Ваши указания на распутицу, конечно, верны, но действие ее одинаково сказывается как на нас, так и на противнике. Если нельзя идти нам, то нельзя это делать и противнику, поэтому ссылки на распутицу недопустимы. Помощь 5-й армии оказана будет, вы можете не бояться появления этой армии в предсказанный вами срок у Самары, если только проведете сосредоточение ударной группы. Тот ваш начдив, который при стратегическом отходе умудрился потерять половину артиллерии без особого нажима со стороны противника, подлежит, на мои взгляд, немедленному расстрелу. Я настаиваю на принятии и проведении самой твердой политики и неуклонном выполнении намеченного плана и уверен, что замечательный командарм Гай, имя которого известно не только нам, но и противнику, сумеет это сделать с успехом. Отход всеми вашими частями на Уральск недопустим; немедленно перебирайтесь со штабом в Бузулук, приняв предварительные меры к отправке требуемых частей в район сосредоточении. Подвижной состав используйте, освободив от имущества вагоны, стоящие на станции Оренбург; в добавление к этому мы через три дня пришлем в Оренбург первый состав и будем подавать не менее пяти эшелонов в сутки.

Примите меры к вооружению всех местных рабочих: через три дня я получу винтовки и немедленно пошлю туда. Сделайте все возможное для прекращения панического настроения как в городе, так и в войсках; не допускайте, чтобы кто-нибудь из ваших подчиненных смел говорить о снятии с себя ответственности. ЦК партии мобилизует лучших работников для отсылки на Востфронт, и таковые скоро будут прибывать к нам. Еще раз повторяю, что положение отнюдь не таково, чтобы поддаваться панике; выполняйте неуклонно раз принятый план, и я надеюсь, что мы с вами увидим крушение надежд противника. Я кончил, ожидаю от ваших войск исполнения долга и приказа. Всё».

Кудряш простучал последние слова, вытер лицо платком и с улыбкой посмотрел на командующего.

— Молодцы тут у вас работают, как на подбор! — сказал Фрунзе старшему телеграфисту. — Просто чемпионы!

Молоденький кудряш мгновенно просиял и замер, не шевелясь, под тяжелой рукой командующего, который, глубоко задумавшись о чем-то, ворошил его шевелюру.

Заработал аппарат по приему. На проводе снова был Гай, но говорил он ужо иначе, что сразу отметил Фрунзе:

«Паники у нас нет и не может быть. Я был в худших условиях, чем сейчас; я только высказал свое соображение, которое я обязан докладывать старшим заблаговременно. Все мероприятия, отмеченные вашей директивой, как вы уже знаете, приняты мной и неуклонно будут проведены; главный вопрос только о соседях, из-за них я неоднократно страдал и буду страдать. Перевести сейчас штарм в Бузулук невозможно — это возбудит панику и на несколько дней оставит меня без связи с частями. Из Бузулука управлять сейчас правым флангом будет трудно, тем более если оборвется связь. Кроме того, мое пребывание здесь ускорит переброску частей 31-й дивизии, после чего сейчас же выеду; для восстановления связи из Бузулука люди посланы.

В крайнем случае, если кавалерия противника через 2–3 дня попробует наскочить на Бузулук, я отсюда с армией сумею что-либо сделать, а если я буду в Бузулуке, то придется мне также уходить или в Самару или обратно в Оренбург. Ведь неприятель в 70 верстах от Бузулука, я учитываю это. Значит, вышлю еще 2–3 эшелона частей 31-й дивизии в Бузулук и немедленно выеду — это гораздо лучше, по-моему, тем более что отсюда я пока управляю хорошо. Об остальных вопросах спорить с вами не буду, так как я сам склонен твердо провести все ваши мероприятия. Больше ничего не имею. Вышлите составы срочно. Всего хорошего. Командарм 1-ой Гай».

Фрунзе оторвал и эту часть ленты для перепечатки. Тяжело задумался. «Трудно. Трудно. Ведь это же Гай — человек из легенды, о нем когда-нибудь будут слагать песни и писать романы, но в книгах этих не расскажут, наверное, как навалилась на него однажды растерянность. Гай, витязь революции, герой, поднятый ее ветром, как дерзкий парус, что же увял ты в такое сложное время? Что ж ты, дорогой мой товарищ?.. Ты еще встрепенешься, взовьешься пуще прежнего, но сейчас-то нам нельзя мешкать ни одного дня, ни одного часа. Придется искать тебе замену. А жаль…»