У Марты сильно забилось сердце. Ей давно уже хотелось порасспросить Пабло о его жене, об этой сеньоре, которую она представляла себе огромной и свирепой и к тому же с сигарой во рту. Но Марта никогда не осмеливалась. Она посмотрела на Пабло. Они сидели под тенистым деревом в аллее Чили, у их ног лежал Сьюдад-Хардин, за ним голубело море. Как на карте, ясно виднелся порт и голые скалы на полуострове. И во всем чувствовался жаркий золотистый ритм, который чутко воспринимала Марта.

— А какая она, ваша жена?

— Мария?

Лицо Пабло приняло странное выражение. Он смотрел как бы вглубь себя. Глаза его оживились, в них загорелось непривычное воодушевление.

— Она замечательная… Очень умная и в то же время обворожительная. В ней есть какая-то удивительная сила… Она необычайна.

— О!.. А Онеста говорит, что вы никогда больше не встретитесь, потому что она на стороне республиканцев!

Художник покраснел. Он краснел не так, как Хосе, кровь не приливала к его лицу яркой волной. Пабло был смуглым, точно бедуин, и краска на его щеках казалась почти незаметной, но Марта увидела его смущение и сама вспыхнула ярче, чем он.

— Онеста, — сказал художник с расстановкой, — не отличается, ну, скажем, особой глубиной ума. Тут демоны ее не искушают, как ты думаешь?

Марта нервно улыбалась. Она была в восторге от того, что Пабло сделал ее своей сообщницей в заговоре против Онесты.

В январе она встретила художника четыре раза. Она совершила с ним четыре долгих прогулки, которые показались ей неправдоподобно короткими, безнадежно мимолетными. Во время этих прогулок она ни разу не заикнулась ему о своих легендах. Говорил Пабло, говорил об абстрактных понятиях добра и зла, о святости искусства, об ужасах войны… Марта никогда не знала, на чьей он стороне — красных или националистов. Казалось, он не испытывал страсти к политике, которая в те времена охватила всех, была для каждого вопросом жизни и смерти, вызывала кипение ненависти, борьбу нервов. Слова, которые он произносил, звучали для Марты странной музыкой, словно он говорил на другом языке, потому что почти никогда они не были конкретными, их нельзя было ни обсуждать, ни оспаривать. Марта не думала о том, что, если бы так говорил другой человек, ей стало бы скучно. Она чувствовала только, что эти разговоры открывают перед ней новые горизонты, новые миры.

— Самый большой недостаток — быть слабым перед самим собой.

Это Марта поняла.

— Я слабая… Однажды я даже напилась, потому что мне было тоскливо.

— Ты? Не верю! Ты слишком молода, чтобы делать подобные глупости.

После разговора, в котором художник упомянул о своей жене, Марта несколько дней не видела его. Ей не посчастливилось встретить Пабло во время прогулок, которые она всегда в одно и то же время совершала у дверей его дома; но само по себе ожидание этой встречи уже было радостью, озарявшей ее жизнь. Однажды утром, утром двадцать шестого января, она проснулась с уверенностью, что сегодня встретит Пабло. Марта напевала, одеваясь, и сама удивилась, заметив это. В те дни ее не покидало ощущение полноты жизни. Выскочив в сад, Марта взбежала вверх по эвкалиптовой аллее, чтобы дать выход переполнявшему ее почти невыносимому счастью. Вслед за нею большими прыжками мчался кот, словно наэлектризованный ее энергией. Наконец Марта остановилась, улыбнувшись, и увидела вокруг себя золотой мир, синие горы, придавившие море. В этот миг она могла бы подняться бегом до вершины Бандамы; она закинула руки за голову и почувствовала то, что должны чувствовать деревья весной — дивную силу, бездумное счастье цветения.

Через некоторое время она уже стояла на Центральном шоссе и ждала автобуса. Это место, окаймленное столетними эвкалиптами, Марта называла про себя «там, где поют птицы». В придорожной канаве текла прозрачная вода. По привычке Марта опустила руки в воду, чтобы почувствовать, как она струится между пальцами, пока их не заломило от холода. Подобно всем островитянам, девочка обожала воду, основу жизни, воду, которую здесь жадно собирают до последней капли. Марта никогда не видела реки, но, как зачарованная, смотрелась в пруды; оросительные каналы казались ей говорливыми ручьями. Если шел дождь, она бывала счастлива, а в годы, щедрые влагой, когда на день — на два оживала Гинигуада, сухой овраг в Лас-Пальмас, доходящий до моря, Марта вместе с другими зеваками глядела с каменного моста на это чудо — поток мутной воды, желтый, как жидкое золото, гордо бегущий к морю и растворяющийся в соленых волнах…

И, может быть, этот отрезок гудронированного шоссе, этот тенистый приветливый уголок, названный ею «там, где поют птицы», привлекал ее больше всего именно журчанием воды, которое как бы сливалось с игрой солнечных пятен, падающих сквозь листву эвкалиптов на синюю дорогу.

За белой стеной девочка видела окутанные светлым маревом виноградники, одинокие пальмы, холмы, свой далекий дом, а еще дальше — кусочек моря. И, как часто бывало, этот покой, наполненный птичьим щебетом, стал наконец тяготить ее. Он так красноречиво говорил Марте о мире на земле, что по контрасту девочка вспоминала о войне и смерти, нависшей над головой каждого. Марта не могла освободиться от смутных угрызений совести из-за того, что ее переполняет такое безмерное счастье. Казалось, во всей Испании она одна защищена от скорбного призрака гражданской войны, от кипения страстей, от героизма и трагедий, которые война несла с собой. Даже Пабло страдал в разлуке со своей женой. Марта знала теперь, что он страдает. Он не такой, как другие мужчины, которые, по словам Онесты и Пино, рады-радехоньки оказаться подальше от жены. Пабло любил свою жену. Это открытие тревожило и радовало Марту, потому что еще более подчеркивало благородство чувств и утонченность ее друга. Родственников война тоже выбила из колеи. У Даниэля сдали нервы, он почти болен. Родные боялись за своих близких, за друзей, за далекий Мадрид, голодный, разрушенный. Мадрид, который так хотелось увидеть Марте… Вот и садовник Чано ушел на фронт раньше, чем его призвали, а отец у него, коммунист, сидит в концентрационном лагере… Все говорят, что Чано — храбрец. Улыбаясь, как большой ребенок, он отправился на войну, точно на праздничный парад. Судьба каждого связана теперь с войной. Даже Хосе и тот говорит о катастрофах и крушениях в деловом мире. Но она свободна, здорова, счастлива. В это утро Марта была так удручена своим отчаянным эгоизмом, что ею овладел суеверный страх — она испугалась: вдруг кто-нибудь или что-нибудь нежданно разобьет это волшебное, непривычное для нее счастье последних дней?

Среди светлых эвкалиптовых стволов Марта в своих сандалиях и красной куртке, хрупкая, стройная, чем-то походила на гнома. Склонив набок белокурую голову, она прислушалась. Издалека донесся длинный гудок. Потом утреннюю тишину спугнул лязг и скрежет. Наконец показался уродливый желтый автобус, набитый крестьянками, которые под грохот молочных бидонов, приплясывавших на крыше, ехали на рынок с корзинами яиц, курами, нежными молодыми сырами. Автобус остановился, и Марта мигом вскочила на подножку.

По мере приближения к Лас-Пальмас ее беспокойство и неясный страх постепенно рассеивались. Невысокое солнце светило мягко и ласково. В пригородах стоял терпкий запах банановых рощ. Над их густой массой поднимались высокие пальмы, и башни собора плыли поверх этой яркой сверкающей зелени. А вдали тянулась голубая линия утреннего моря. Потом автобус вполз в путаницу сонных улиц. В распоряжении Марты был целый день.

По обыкновению, она направилась к рынку, уже проснувшемуся в этот час. На старом мосту Пало над Гинигуада цветочницы устанавливали свои лотки. Марта взглянула на сияющие зеленым светом морские волны, которые здесь, под мостом, пытались поглотить неподвижную каменную реку, заросшую пыльными кактусами, молочаем и арникой.

Жизнь на площади уже началась. На автобусах подъезжали крестьянки, среди лотков бродили ранние покупательницы — кухарки. Девочка смотрела на них. Иногда она думала: «Это я, я, Марта Камино, я сегодня свободна». Ревность Пино помогла ей получить разрешение уезжать одной по утрам, и она словно начала жить заново. «А ведь я бывала жалкой, бывала несчастной, — думала она с удивлением, — один раз даже почувствовала зависть…» Ей казалось, что все недобрые чувства зарождаются только во тьме, под гнетом; свободный человек в чудесном мире всегда добр. Пусть она не выражала своих ощущений именно в таких словах, но эти чувства не покидали ее. Она шла мимо знакомых домов. Многие из ее подруг еще не проснулись.