— Потерпи немного, Даниэль, скоро ты сможешь честить меня за обедом, сколько тебе вздумается.

Сердечность и простота Хосе всегда оказывались призрачными.

— Я не понимаю тебя.

Даниэль испугался: была суббота, в следующий понедельник мадридские Камино должны были справить новоселье в городском доме.

— Мне безразлично, если вы там будете сплетничать обо мне… за моей спиной… Но мне не нравится другое. И между прочим — хоть это уже иной вопрос, — то, что Онес так сблизилась с моей женой. О чем они там шепчутся целые дни! Ты должен следить за твоими женщинами, как я слежу за моими, твердо и зорко. Ты понял меня?

Мужчины сидели один напротив другого, разделенные письменным столом. Лицо Даниэля было печально, он походил на мокрую овцу.

— Если тебе не нравится, что Онес дружит с Пино… Не знаю почему, но если тебе не нравится, она немедленно перестанет. Онеста всегда была послушной и кроткой девочкой. И она носила тебя на руках.

— Онеста всегда была нахальной и развязной. Я уже ребенком был сыт по горло рассказами о ее похождениях. Я не хочу, чтобы она влияла на Пино.

Даниэль повел головой, как будто ему не хватало воздуха. Сдерживая клекот, он думал, что ни за что на свете не поссорится с Хосе. Он знал: Хосе хочет, чтобы он рассердился, но он не рассердится. Достаточно он натерпелся страха и голода с начала войны. Одного из его братьев расстреляли…

— Ты ошибаешься относительно твоей тети, Хосе…

— Ты слышал, что я сказал? А кто этот хромой тип, с которым она встречается?

— Мы все встречаемся с ним. Это наш друг, он очень помог нам во Франции. Я думаю, он замечательный художник. Мне кажется, что в этой дружбе нет ничего плохого.

Этот просительный тон, эта покорность в конце концов обезоружили Хосе. Он отодвинул стул, устало и чуть брезгливо.

— Едем домой… Вы можете делать все, что вам заблагорассудится. Более того, доктор дон Хуан хочет отпраздновать последний день вашего пребывания в усадьбе и приедет к нам завтра вечером. Я не возражаю… Я не людоед. Можешь улыбаться, когда я говорю с тобой. Я тебя не съем, я просто шутил.

Даниэль все еще поджимал губы.

— Но то, что я сказал о дружбе Онесты с моей женой, — не шутка. Пино еще очень молода, и Онес сбивает ее с толку. Матильда более разумна, мне кажется, она славная. И где только ты ее выкопал.

Даниэль поперхнулся. Вдруг он увидел себя далеко отсюда, в своем мадридском доме, уже после войны. Перед его мысленным взором замелькали приятные картины: Матильда, покорная, без вспышек плохого настроения, весь дом, трепещущий перед ним, ужин после концерта… Его мечтательный взгляд блуждал по потолку.

— Идем, — снова сказал Хосе. — Все уже ушли.

У дверей он повернулся к дяде.

— Надеюсь, вы сохраните хорошие воспоминания об этих месяцах, прожитых на острове.

— О, конечно!

Даниэль растерянно смотрел перед собой. Он уже слышал, как рассказывает друзьям о прошедших месяцах: «В великолепном доме моего племянника… Когда мы жили в роскошной усадьбе…»

— И надеюсь, ты не думаешь, что я заставляю тебя работать. Твоя жена предпочитает жить независимо, вот и все.

Они молча спустились по лестнице. Подойдя к автомобилю, Хосе сказал:

— У твоей жены властный характер, а? Поэтессы все такие.

Даниэль снова вернулся с небес на землю. Он тихо произнес:

— Матильда всегда слушалась меня. Она была хорошей женой.

— Да?.. Но она тоже не должна слишком сближаться с Пино. Я этого не хочу. Теперь она носится с идеей вступить в фалангу и помочь перестроить мир. Так ведь?

— Она говорит, что сейчас это ее долг.

— Если бы Пино занялась подобными глупостями, ты увидел бы, что произошло… Дорогой Даниэль, когда я был ребенком, ты каждую минуту называл меня идиотом, но сейчас я могу тебе сказать, что моя жизнь и мой дом устроены хорошо — именно так, как мне хочется. Именно так!

Даниэль покосился на племянника. Когда он увидел этот уродливый длинноносый профиль рядом с собой, у него появилось ощущение ночного кошмара. Даниэль встречался с племянником каждый день, и каждый день Хосе говорил ему подобные вещи. У Даниэля нашлось бы немало аргументов, чтобы возразить ему, но он терпеливо молчал. Ему не нравилось работать в конторе, это правда, однако мысль, что скоро он окажется у себя дома и там-то уж сможет кричать на своих, как ему вздумается, изливая скопившуюся злость, — эта мысль утешала его.

Когда в тот день они вернулись в усадьбу, Хосе, как с ним часто бывало, внезапно покраснел до корней волос. Столовая была полна женщин. Марта читала книгу; Матильда вязала, держась так прямо и строго, словно от движения ее спиц зависел исход битвы; служанка накрывала на стол, а Онеста и Пино шушукались в углу дивана.

Приезд обоих мужчин вызвал небольшой переполох, в комнате поднялось кудахтанье, как в курятнике, куда входят сразу два петуха. Это сравнение неожиданно пришло Хосе в голову и заставило покраснеть.

Воскресное утро выдалось облачным. После завтрака Хосе любезно пригласил всех прокатиться на вершину Кальдеры-де-Бандама, вулкана, возвышавшегося вблизи от усадьбы. Стоя на краю величественного кратера, в глубине которого носились стрижи, Онес захлопала в ладоши, а Даниэль почувствовал головокружение. Марта с беспокойством оглядывала всех, следила за их движениями. Она немного волновалась, потому что ей наконец разрешили пригласить вечером нескольких подруг и двоих приятелей. Все обещали прийти. Она была так разочарована в своих родственниках и расписывала их так ярко, что теперь со страхом ждала, какое впечатление произведут они на ее друзей.

После обеда, когда все отдыхали в столовой в ожидании гостей, Онеста и Пино ушли наверх, провожаемые недовольным взглядом Хосе.

Дело в том, что уже давно Онесту мучили тревога и любопытство. Об этом она рассказала Пино. До отъезда из усадьбы ей хотелось посмотреть на Тересу, но только в самый последний день, потому что у нее не было желания видеть ее во сне и просыпаться с мыслью, что больная так близко. С первого дня Онесту настойчиво притягивали забранные решетками окна рядом с ее окном и эта фотография на столе, с которой Тереса, казалось, постоянно следила за ней своими огромными глазами. Ей необходимо было увидеть, что сделала болезнь с лицом Тересы. Может быть, кроме искусства фотографа, сумевшего придать ему такую выразительность… Онес не знала, отчего красота Тересы так мешала ей. С удовлетворением отмечала она, что лицо Марты нисколько не похоже на портрет матери. Она сама удивлялась этой странной зависти, хоть и не имела привычки анализировать свои ощущения. Пино говорила ей, что от прежней красоты Тересы не осталось ну ровно ничего, и даже считала, что Тереса никогда не была красивой. Онес не желала уезжать отсюда, не удостоверившись в этом, не увидев все своими собственными глазами. В тот день после обеда она решила принять приглашение Пино.

— Если хочешь, пойдем посмотрим на нее.

Пино первая поднялась по лестнице. Она резко распахнула таинственную дверь в глубине коридора. Онес, широко раскрыв свои круглые синие глаза, вошла вслед за Пино в большую темную комнату. Возле окна, неплотно прикрытого жалюзи, виднелось кресло, а в нем — человеческая фигура.

Пино рассказывала Онесте, что Тереса не парализована, но за ней требуется уход, как за маленьким ребенком, а двигается она только, если ее ведешь. Кухарке Висенте поручалось мыть и причесывать больную. Часто, входя в комнату, домашние заставали Тересу на ногах; она бессмысленно глядела в пространство, опираясь руками на спинку кровати или прислонясь к стене. Ее подводили к креслу, и там она просиживала не шевелясь целые часы, пока кто-нибудь не приходил, чтобы немного поводить ее по комнате, как велел врач. Самым трудным было кормить больную: она с силой сжимала челюсти. Сидя в своем кресле, Тереса рассеянно глядела в сад, но, если кто-нибудь появлялся в поле ее зрения, она закрывала лицо руками. То же самое — если слышала незнакомые звуки. Вот уже несколько лет, как пришлось отказаться от попыток выводить ее на воздух. Стоило подвести больную к двери, как она начинала отбиваться и даже кричать.