Каждые полчаса один из офицеров открывал маленький глазок на двери и заглядывал, дабы убедиться, что приговоренный к стальному кресту — бреши в стене мышц и кожи — на месте. Всякий раз это напоминало Сулиену, что ему действительно лучше было бы покончить с собой. Но в это он тоже не мог поверить: это был именно тот шаг, которого он никогда бы не сделал. Он встал и бесцельно сделал небольшой полуоборот, стараясь встряхнуться, а может быть, пытаясь убедить окружавшие его стены в смехотворной неправдоподобности скорой смерти. «Давай. Сделай это», — сурово произнес он вслух. Потом снова сел и задумчиво посмотрел на свои запястья. Но тут же вздрогнул и, защищая, обхватил правой рукой левое запястье, впившись в него такой хваткой, что пальцы ощутили желобок между двумя косточками. Снова собравшись, он неловко потянул за край рубашки, делая вид, что сейчас оторвет полосу и сделает из нее петлю, прекрасно зная, что ничего не сделает. В любом случае он не знал, к чему привязать петлю, но ведь люди кончали с собой, даже находясь под наблюдением, значит, это возможно. Но вот почему-то он такой возможностью воспользоваться не пытался.

Глазок открылся снова — неужто прошло уже полчаса? Казалось, этого времени могло едва-едва хватить, чтобы пройти из конца в конец камеры.

Всю свою жизнь Сулиен был чьей-то собственностью и едва замечал это. Да, слово «раб» витало в воздухе, но, казалось, оно безболезненно кружит вокруг него, даже не прикасаясь к этому человеку. Впрочем, это не совсем так — было время, когда он жил с матерью и сестрой, но оно стало таким призрачным. Первые годы виделись ему как бы сквозь холодную голубовато-серую дымку — в такой цвет была выкрашена спальня на чердаке, которую он делил с сестрой, но он забыл об этом. Был еще седовласый старик, казавшийся Сулиену чудовищно старым, который владел домом и матерью Сулиена. Когда он прогуливался, Сулиен с сестрой не должны были попадаться ему на глаза. Образ матери сжался до размеров передвижного механизма постоянной раздражительности — он помнил ее одергивающий, встревоженно пришепетывающий голос, но вряд ли хоть слово из того, что он мог произнести.

Совершенно случайно его поразило, что, если бы не горстка болезненно ярких воспоминаний о сестре, он запросто мог бы поверить, что его не существовало до десяти лет, а появился он, уже полностью сформировавшись, в тот день, когда его купил Катавиний. Но он никогда не понимал, что детство казалось ему смутным, потому что он сам сделал его таким; он превратил себя в такое гибкое, растяжимое существо, что его прошлое необратимо проносилось над ним, подобно яростной буре, не затронув его, не оставив ни единой царапины. Он был упругим и пружинистым, как трава; в нем вынужденно сформировался дар быть счастливым, но он не знал, что заплатил за все это своими воспоминаниями.

Однако сестра упрямо не хотела стираться из памяти. И дело даже не в том, что он очень ясно помнил ее внешность — длинные прямые волосы, темно-карие глаза и, конечно, то, что она была меньше его, — скорее дело заключалось в памяти о ее присутствии, и о том, каким жизненно важным оно было, каким острым, даже когда сестра надоедала ему. Все эти годы ее отсутствие и его несправедливость не стихали, как приглушенная, но постоянная боль. Он помнил — да, собственно, что? Как они подрались на чердачной лестнице, им тогда, наверное, было лет по шесть-семь. Сулиен толкнул сестру сильнее, чем собирался, и с ужасом следил, как она все катится и катится по ступеням, пока наконец — сколько же прошло времени? — не упала на пол вся в слезах и крови. Он ринулся вниз, изнывая от чувства вины:

— Прости, мне так жаль. Пожалуйста, не говори никому. Прости меня, пожалуйста.

Угрызения совести были в нем сильны и нелепы: Сулиен не сомневался, что сестра будет ненавидеть его всю оставшуюся жизнь. Трагедия! Сестра мутузила его, но он продолжал извиняться, пока не расплакался сильнее, чем она. Ладно, прощаю, сказала она наконец, но он понимал, что это просто для того, чтобы он перестал реветь, поэтому не останавливался, пока она не начала снова бить его и не расквасила ему нос. Это показалось Сулиену глубоко несправедливым, и его жажда прощения заметно поубавилась. Они потопали наверх вместе, молчаливые и расстроенные. Затем память снова давала сбой, но он помнил, как старался смыть кровь с ее волос, пока мать или старик не заметят этого, как глядел на края раны у нее на голове и чувствовал странную уверенность, что может соединить их вот прямо сейчас.

Только долгое время спустя, когда он жил с Катавинием и его семьей, Сулиен понял, что старик, наверное, был не только хозяином его матери, но и его отцом. Им овладело легкое отвращение, потому что мать была такой молодой, а мужчина таким старым, однако он не мог подобрать более убедительного объяснения. Хотя старик относился к Сулиену и сестре равнодушно или, по крайней мере, не терпел, когда ему досаждали, Сулиен и не думал упрекать его. Точно так же не ломал себе голову, как мог бы сделать другой ребенок, над тем, что это отсутствие любви означает: может быть, с ним самим что-то не так? Он-то знал, что с ним все в порядке. Но и это время стало далеким и смутно различимым.

Что произошло потом? Он знал, но не мог вспомнить. Однажды утром с мужчиной, отцом Сулиена (хотя слово это ровным счетом ничего для него не значило), случился удар. Он умер не сразу, и поначалу в их жизнях мало что изменилось, не считая того, что Сулиен с сестрой уже не должны были так осторожничать, стараясь не попадаться старику на глаза, а мать их выглядела как никогда встревоженной. Но он все же умер, и какое-то время они оставались в доме, прибирая его, упаковывая и отправляя вещи, но теперь дом — вместе с ними — уже принадлежал кому-то другому. Однако это продлилось недолго, потому что у въехавшей в дом семьи уже были свои рабы и она не могла содержать еще троих. Кроме того, для них не нашлось места. Мать перевезла его с сестрой в комнаты при харчевне на Эпидиан-стрит и представила человеку по имени Руфий, от которого в памяти у Сулиена сохранились только рот и борода. Мать Сулиена слонялась где-то несколько часов, пока Руфий показывал им их спальню и кухню и учил, как пользоваться посудомойкой. Но потом мать уехала. Видимо, новая семья в конце концов решила оставить ее.

Сначала мать навещала их. Вероятно, она приезжала довольно часто, хотя он не помнил точно; может быть, вначале каждую неделю, затем каждый месяц… для детей время течет намного медленнее. Вероятно, всякий раз, когда она приезжала, они плакали и умоляли взять их домой, поэтому наконец она перестала появляться. Сулиен с сестрой протирали столы и мыли тарелки и были очень несчастливы. Сулиен рисовал себе все происходящее и жалел себя, молодого, как мог бы пожалеть персонажа какой-нибудь истории, но уже не отличал картины, которые рисовала ему память, от воображаемых. А дальше и воображение отказывалось работать. Дальше простиралось белое пятно, ледник памяти, который он и не пытался пересечь. Где-то в этой белизне потерялась и сестра — ее продали, она уехала. Вероятно, с самого первого дня, проведенного без сестры, Сулиен не желал ничего знать о том, как это случилось. Какой толк был цепляться за то, что она делала, когда он в последний раз видел ее, или вспоминать, какие последние слова она ему сказала. Он не хотел скучать по ней; он хотел вернуть ее. Однажды он сможет это сделать. Если придется подождать — что ж, он подождет. Решив так, он позволил пластам веры расти и затвердевать вокруг своего решения, пока вера не превратилась в уверенность, сияющую и безупречную, как набожность, как жемчужина.

Первым делом надо было выждать удобный момент, чтобы покинуть харчевню. Не то чтобы Сулиен строил какие-то определенные планы, но он готовился.

В подготовку входило и нечто, что скорее походило для Сулиена на воспоминание о воспоминании, чем на что-то реальное.

Как-то поздно вечером, ему было тогда около десяти, стоя возле посудомойки и погрузив руки по локоть в теплую воду, он провел опыт. Нимало об этом не думая, как если бы все время собирался сделать это, он вытащил нож — короткий острый ножичек, которым они резали морковку, — из воды, лениво приставил его острие к тыльной стороне руки и слегка нажал. Кровь бурно хлынула в воду, и руку Сулиена словно обожгло искрой боли. Сулиен завороженно смотрел на кровь, как если бы это было самое прекрасное, что он когда-либо видел. Но то, что он сделал, поразило его, как будто руки действовали сами по себе. Он вовсе не хотел себя ранить. И все же, хотя порез был неглубоким, он оставался маленьким мальчиком, и боль была достаточно сильной, чтобы заставить его расплакаться. Но шок прошел почти мгновенно, потому что в конечном счете было вполне очевидно, зачем он это сделал. Конечно же, он стремился совсем не к тому, чтобы причинить себе боль. Это было испытание.