Она прилежно пыталась сосредоточиться на том, что женщина из лавки рассказывала ей о бедах с приемными детьми, когда экран неожиданно ярко вспыхнул, на нем появился неподвижный белый квадрат, и Уна, не выдержав соблазна, оглянулась на дальновизор и увидела, что белый квадрат — это рисунок, а рядом с ним идет обычное изображение. Две картинки, и на обеих был Марк. Но на одной крутили запись похорон, а на другой был искусно сделанный набросок уже остриженного Марка.

Маленькая площадь покачнулась и наполнилась зловещим звоном. Уна сбилась и только беззвучно раскрывала рот, как поющие на экране дети, но наконец пришла в себя и, запинаясь, дрожащим голосом произнесла:

— Нет, ваш муж не прав.

Но на экране под обоими лицами синей лентой уже полз текст, сообщавший, что хотя звонок, описывавший Марка Новия, мог оказаться преступной шуткой (если же это не так, текст взывал к сознательности беглых рабов, прося и далее содействовать поискам), но публику просят быть на чеку, поскольку Марк Новий мог изменить внешность. Зрителям рекомендовалось также на всякий случай осмотреть подвалы своих домов и надворные постройки.

Уна улыбнулась женщине и попыталась собраться. Этого-то она и ждала, именно поэтому предпочитала двигаться в темноте, поэтому Марка оставили на берегу реки. Возможно, рисунок показывали впервые, попыталась размышлять далее Уна, но нет, наверняка нет — пересекавшая площадь пухлая женщина едва взглянула на него и внутренне кивнула, как старому знакомому. У всех в Волчьем Шаге засела в головах эта картинка, и кто-то, быть может, уже прочесывал окрестности, спускался по гравийной тропинке. И к тому же сейчас был день, светло. Они с Сулиеном вернутся и…

Недовольная собой. Уна заставила себя справиться с коротким приступом паники. Ладно, решительно подумала она или, вернее, заставила себя подумать: предположим худшее, предположим, что мы вернемся к сараю, а они уже его взяли, да, если бы мы знали, что он убит, — чего уж там, давай начистоту, — лучше бы нам туда не возвращаться. Мы потеряем деньги, но избавимся от опасности.

Уна удерживала в голове эту холодно отшлифованную мысль, но вопреки ей мурашки бегали у нее по телу от убеждения, что это ее вина, что именно она донесла на Марка стражникам. Она убила его.

Женщина что-то искренне рассказывала ей, так что Уна, слава Богу, могла минутку помолчать и клялась про себя, что покончит с этим делом и тут же уйдет. А затем, упомянув о беглых рабах, дальновизор попутно напомнил, что трое лондонских преступников еще на свободе и вот как они выглядят.

Сулиен не появлялся уже более часа. Это было невыносимо. Уна вскочила, чувствуя, что ее мутит, что она захлебывается, почти так же, как там, на Темзе, и неразборчиво пробормотала:

— Все, я больше не могу, простите.

— О нет, пожалуйста, — запротестовала клиентка, выглядевшая растерянной, обиженной, и скорбно преградила ей путь.

— Можете забрать деньги. Простите, — сказала Уна. Она пошарила в кармане и попыталась как можно скорее отделить банкноты. Презрительно глядя на себя со стороны, уже предвидела, что случится, но ничего не могла поделать: руки ее дрожали, деньги неминуемо должны были упасть. Она вцепилась в самую толстую пачку, но несколько банкнот упорхнули, и Уна бы так их и оставила, однако женщина инстинктивно нагнулась помочь и потянулась за улетающими бумажками, так что Уна не могла двинуться вперед, не наткнувшись на нее. И кто-то еще — все тот же хозяин кабака — услужливо присоединился к ним, подбирая рассыпавшиеся банкноты, подбадривая. Когда Уна отступила, чтобы оглядеться, женщина уже поднялась и совала ей деньги, умоляюще хватая за руку. Уна почувствовала, что сейчас закричит.

— Не нужны мне деньги, — молила женщина. — Вы собирались сказать, что мне делать.

Взяв Уну за запястье, хозяин кабака вложил деньги в ее ладонь.

— Вам надо… не знаю. Перестаньте так стараться понравиться Лавинии. Молитесь Юноне. Вы должны сами решить. Я больше ничего не вижу, простите.

Наконец женщина разочарованно отвернулась, но что-то было не в порядке. Уна почувствовала, как что-то поглаживает ее, неотвратимо забирается за ворот, под юбку…

Кабатчик по-прежнему не отпускал ее запястья.

— Вы немножко переволновались, верно? — сказал он. — Лучше потратьте часть этих денег на апельсиновый сок или что-нибудь еще.

Точно так же, как тогда, когда упали деньги, Уна видела, что случится, но не могла предотвратить это.

Кабатчик был не выше ее, с редкими мягкими волосами, и дружелюбно заглядывал ей в лицо, хотя на самом деле оценивал скрытые платьем груди. И все же его изучающий взгляд был не только похотливым, он словно взвешивал ее на весах, измерял лентой объем талии. Подобное уже иногда случалось с ней на лондонских рынках.

— О, это было бы замечательно, — сказала Уна, одаривая кабатчика яркой полупомешанной улыбкой. — Но я опаздываю.

В отчаянии она подумала, что если скроет, что ей известно, не выдаст своего испуга, то, возможно, заставит мужчину поколебаться, и, возможно, этого будет достаточно.

Ей удалось мягко, с улыбкой освободить запястье, так что у мужчины не было причин задерживать ее, но его сочувственная рука тут же легла ей на плечо:

— Давай, я угощаю. Налью тебе полный пластиковый стаканчик, и пей сколько хочешь. Твой хозяин не будет против, верно? Кстати, где он?

Уна понимала, что лучше согласиться, что она рабыня, убедить кабатчика, что ее действительно ждет хозяин, но тогда как она сможет объяснить, что зарабатывает деньги одна, без всякого присмотра, да еще таким образом?

— Что? — спросила она как прокаркала, хотя старалась, чтобы голос ее звучал одновременно весело и возмущенно. — Вы хотите сказать, мой папа?

— Твой папа? — повторил кабатчик чуть тише, но так же непринужденно, как и раньше.

И Уна поняла, что теперь он окончательно уверился в своих подозрениях, и, что бы она ни сказала, уже не важно, и ей остается только бежать.

Его теплая рука готова была стиснуть ее левое плечо, другой он собирался схватить ее, если она метнется вправо.

— Да, папа, — тихо произнесла Уна и неожиданно рванулась назад, так что кабатчик чуть не упал и его пальцы запоздало сомкнулись в воздухе.

Уна почувствовала, как болезненно торжествующее рыдание свербит у нее в груди, когда мужчина пошатнулся, ненадолго утратив равновесие, с пустыми руками. Но за ней был только кабак, она позволяла ему загнать себя, как овцу. Она оказалась в ловушке, и с площади было не выбраться, кроме как проскочив мимо кабатчика. Уна металась из стороны в сторону, но места было слишком мало; она ринулась вперед, сметая на своем пути столики, так что едва не свалилась на сиденье белого пластикового стула, остальные разлетелись по бетону. Уна закричала от ярости, выпрямилась и стала прорываться, опрокидывая все на своем пути. Худощавый темноволосый юноша лет девятнадцати сидел, прислонившись к стене кабака, и неуверенно наблюдал за происходящим, немного шокированный, немного смущенный. «Почему ты не поможешь мне?» — в отчаянии крикнула ему Уна.

— Все в порядке, Туккий, — прорычал сзади кабатчик, немного задыхаясь, но все еще ласково и увещевающе. Конечно, далеко убежать ей не удалось, рука кабатчика стиснула ее руку так, что хрустнули кости, схватила другую, отбивавшуюся изо всех сил, вытащила ее из-под груды перевернутой мебели, тесно прижала к плотному телу. Уна бросила ему в лицо что-то бессвязное, вроде: «Я тебя убью», — и ударила коленом в промежность, но кабатчик только беззаботно ухмыльнулся и, окончательно скрутив Уну, оторвал ее от земли. Руки ее были намертво прижаты к его груди, тело зажато, как в тисках, и почему, почему, неистовствовала Уна, природа сделала ее такой легкой и слабой? Она даже не причинила ему боли. Ей хотелось, чтобы из каждого ее сустава торчало лезвие ножа, вместо связок была колючая проволока, позвоночник ощетинился гвоздями, чтобы, сжимая ее, он изранился, истек кровью, умер.

Туккий нерешительно кивнул и скрылся.