Ольга торопливо последовала за ней.

Ида стояла посреди комнаты, как каменная, руки у нее бессильно повисли, бледность покрывала лицо.

— Что с тобой, Ида?

Ида облизала сухие, запекшиеся губы, — на дворе стоял лютый мороз, но губы у нее пересохли от жара.

— Они, — сказала Ида, — расстреляли всех евреев, которых вывели в гетто. Десятки тысяч! — Голос у Иды был без интонаций, без модуляций.

Мать вскрикнула и от боли потеряла сознание.

Ольга стояла перед Идой. Она слова не могла вымолвить. Не было у нее слов. А если бы они пришли Ольге на ум, у нее не стало бы сил произнести их.

— Я боюсь! — вскрикнула вдруг Ида. — Я боюсь.

Прекрасное лицо Иды исказилось от ужаса.

Ида сжала рукой подбородок и сунула пальцы в рот. Она стиснула челюсти, и ее мелкие, белые, острые зубы впились в кончики пальцев. Кровь потекла по подбородку, по рукам.

Гитлеровцы уже убили в городе тысячи людей, — коммунистов, советских служащих, просто людей, убили неизвестно за что. Это было ужасно, это было чудовищно, это была не война, а дикий произвол, массовое истребление. Ольга ужасалась, но Ольга не удивлялась. Она давно знала, давно поняла: фашисты истребляют народ, чтобы освободить себе жизненное пространство, на котором они собирались стать хозяевами. Таков должен был быть гитлеровский «новый порядок» в Европе. Непокорные, и потому опасные, а также неспособные к труду осуждались на уничтожение. В этом не было ничего человеческого, это не были законы борьбы, а лишь чудовищная «логика» зверя, если зверь способен на какую бы то ни было логику. Фашисты изгоняли из городов евреев, бросали их в гетто, отрезали от всей жизни. Это было бессмысленно, жестоко, бесчеловечно. Тут действовала тоже «логика» пропитанного расизмом, национализмом изувера-гитлеровца. До Ольги уже доходили слухи, что в захваченных городах Украины, Белоруссии и Польши немцы не только создают гетто, но и физически уничтожают евреев… Но вот все евреи, — только потому, что они евреи, — уничтожены и в родном городе Ольги. Ольга с Марией и Ниной спасли пока Иду от смерти. Но психика Иды уже не выдерживает. Девушка не только страдает от гитлеровского насилия, она просто боится, что ее тоже убьют. Она боится жить. Ей надо помочь.

Ольга не знала, как это сделать. Но не помочь нельзя. Иде надо скрыться. Ходили слухи, будто некоторые евреи убегают из городов и прячутся по деревням в украинских крестьянских семьях. У Марии есть какие-то связи в деревне. Надо немедленно обсудить этот вопрос с Марией. Тем временем Ида останется здесь. Но об этом никто не должен знать.

— Ида, — спросила Ольга, — видел ли тебя кто-нибудь, когда ты шла ко мне?

Ида не могла ответить. Она ничего не видела, когда бежала сюда. Ей просто стало страшно, и она побежала.

Страшная мысль вдруг пронизала Ольгу — Пахол. Вот он склонился над буржуйкой и помешивает ложкой суп. А вот Ида — с восковым лицом, с животным ужасом в остановившихся глазах, с окровавленными, искусанными руками…

Пахол почувствовал на себе пронзительный взгляд Ольги и понял ее молчание за своей спиной. Он выпрямился, обернулся и встретился с Ольгой глазами. Пахол был бледен, усики у него дергались, ложка дрожала в руке.

— Панна Ольга… — сказал Пахол.

Ольга опустила глаза.

— Панна Ольга! — прошептал Пахол. — Вы думайте только о себе, о жизни детей, о болезни матери. Вместе с вашей подругой, — Пахол повернулся к Иде, которая полными смертельного страха глазами смотрела на чужого человека, — вместе с вашей подругой доверьтесь мне. У меня есть предложение.

И Пахол предложил следующее: около кухни есть чулан, в нем темно, но не особенно холодно, потому что рядом в стене проходит дымоход, дверь чулана можно завалить корытами, лоханками, детскими ванночками, — точно ее вовсе и нет. В чулане можно зажечь коптилку, ночью, когда все заснут, можно подать еду, а когда он, Пахол, будет дома, чтобы покараулить, панну Иду можно выпустить в кухню или в переднюю подышать свежим воздухом.

— Ян! — простонала Ольга, — но ведь вы очень рискуете. А что, если об этом узнают…

Кровь бросилась Пахолу в лицо.

— С вашего позволения, — чуть не закричал Пахол, — прошу вас держать себя в руках. Война еще не скоро кончится, и вам надо сохранить силы для детей и для больной матери. С вашего позволения, я прошу вас выслушать меня, потому что я дело говорю…

Эту ночь Ида проспала с Ольгой в комнате на диване: ее нельзя было запереть в темном чулане и оставить одну: она тряслась в пароксизме нервной лихорадки. Ольга давала Иде попить, затем прижималась к ней и согревала ее своим телом. Пахол не ложился спать: он сторожил у входных дверей, чтобы не случилась какая-нибудь неожиданность. Под утро он пришел за Идой. Он уже приготовил чулан: чисто вымел сор, поставил мышеловку, а в углу положил мешок с соломой. Чулан был маленький, но, поджав ноги, Ида могла даже прилечь на мешок. На полочку Пахол поставил коптилку, которую он смастерил за ночь из гильзы крупнокалиберного пулемета, кувшин с водой и положил краюшку хлеба из своего вечернего пайка.

Тихо, чтобы не разбудить детей, Иду заперли в чулане и дверь завалили ванночками, корытами и лоханками.

— Так будет хорошо, — сказал Пахол, покончив со всем, — всякий раз, когда мы будем выпускать панну Иду на свежий воздух, я тоже буду устраивать тут такую свалку, чтобы никому ничего не пришло в голову.

— Ян… — начала было Ольга, но губы у нее задрожали, и она так и не смогла произнести приготовленные ею горячие слова благодарности. Но Пахол покраснел и затопотал своими огромными бутсами.

— С вашего позволения, панна Ольга, прошу вас, сейчас же ложитесь спать. Вы совсем измучились. А мне уже пора ехать к начальнику.

Он надвинул кепи, повязался поверх него шарфом, — шарф служил Пахолу вместо башлыка, — и ушел, хлопнув дверью…

Так началась эта призрачная жизнь: ты живешь в своей квартире, как в пещере, но за стеной есть еще маленькая пещера, и в ней спрятан человек — он не живет, а прозябает, и все же там, за стеной, течет какая-то ненастоящая, неправдоподобная жизнь…

Каждый вечер, когда дети засыпали, Ольга с Пахолом отодвигали ванночки, корыта и лоханки, открывали дверцу и выпускали Иду поразмять в кухне и в передней затекшие ноги. Ида уже не плакала, не убивалась, она словно окаменела. Она почернела и исхудала, только в глазах сверкал черный огонь ужаса и безумия. С Ольгой она почти не говорила. Да и о чем было им говорить? О том, что эсэсовцы ищут по квартирам спрятанных евреев? О том, что от голода в городе умерло еще десять тысяч человек? О том, что сейчас, когда землю сковал мороз, в Сокольническом яру расстрелянных не зарывают, а просто приваливают глыбами слежавшегося снега?..

К Марии Ольга выбралась в метельный день, когда ветер лязгал сорванным с крыш железом, снежный вихрь кружился столбом и вьюга все заносила снегом. Ольга решила, что в такую непогодь на заметенных снегом пустынных улицах будет немного народу, а гитлеровцы будут сидеть в теплых домах. Вьюга валила Ольгу с ног, Ольга пережидала где-нибудь у стены порыв бури и, пряча лицо, торопилась дальше. Ольга пыталась представить себе фронт, но не могла. Она столько насмотрелась танков, орудий, пулеметов, она видела взрывы бомб и снарядов, трассирующий огонь. Но представить себе сейчас фронт она не могла. Фашисты захватили Украину, под их пятой была Белоруссия, Прибалтика, даже русские земли. Они захватили полмира. И Ольга в этом полмире была одна. Она не могла больше оставаться в одиночестве. Хоть бы поскорее попасть к Марии…

Но Марии дома не было. Ольге открыли соседи.

— Она уехала в деревню?

— Нет! Она никуда не уехала. Она сейчас на работе.

Ольга вышла в смятении. Мария пошла на работу. К немцам?

Мария оказалась такой же малодушной, как Нина? Быть этого не может…

Ольга опрометью бросилась к Нине.

По счастью, Нина была дома. Сегодня, в воскресенье, ей не надо было идти на службу. Ольга никогда не бывала у Нины, и та немного смутилась, увидев подругу. После жестокой пурги у Нины в квартире было так тепло и уютно: жарко пылал уголь в печах, из кухни струился запах жаркого.