— Вот, — сказал он, — и пьеска такая имеется; в агитпункте мне ее одолжили на две недели: Львов, «Мститель», пьеса в одном действии из времен Парижской коммуны, действие происходит на кладбище Пер-Лашез… Видишь, какое добро!

— Нет и не будет в том добра! — вдруг из-за его спины полилась патетическая декламация. — Но молчи сердце — скован мой язык… Входят Горацио, Марцелло и Бернардо, — уже более простым тоном закончил, добавляя и ремарку, Богодух-Мирский.

Князьковского так и подбросило. Терпение его иссякло. Он вскочил на ноги и зверем накинулся на несчастного старого актера.

— Гражданин трагик! — захрипел он. — Прошу вас выражаться своими словами!

— Простите, — потупился старый актер. — Но, понимаете, реплика…

Князьковский долго и сердито усаживался.

— Гамлет! — угрюмо бросил он через плечо. — Принц датский…

— Я не нарочно, — отвесил поклон Богодух-Мирский, — извините!

Нюся схватила Князьковского за руку.

— Да, да, простите! — зашептала она, волнуясь и заикаясь. — Я вас очень прошу, простите. Что я была такая… Ну, вот такая… Ведь я не знала… я думала, она прекрасная актриса, а она… вы извините, товарищ комиссар!

Театр догнал дивизию только за третьей станцией.

И уже утром, в седьмом часу, занавес на грузовом пульмане раздвинулся и третья и четвертая роты, которым подошла очередь смотреть спектакль, получили возможность увидеть «Гайдамаков» и запеть следом за актерами «Од села до села».

Рейд дивизии — на соединение с Первой Конной — глубоко вклинился в расположение белопольских легионов Галлера. Продвижение частей осуществлялось вдоль железнодорожной линии, в направлении Шепетовки. И вслед за экипажными эшелонами дивизионных бронепоездов продвигался по железнодорожной линии и состав дивизионного театра «Кары панам, кары!» Два-три раза в день из дверей грузового пульмана звучала патетическая речь и весело звенела песня «Од села до села». Остаток времени актеры тратили на репетиции новой пьесы из времен Парижской коммуны — «Мститель». Пьеса очень подходила своим революционным содержанием, но имела один недостаток: в ней совсем не было пения. А впрочем, по требованию комиссара театра, пренебрегая исторической правдой, — во имя, так сказать, правды художественной, — французские коммунары под стеной Пер-Лашез тоже исполняли старинную украинскую песню «Од села до села». Ничего не поделаешь… Песня «Од села до села» стала уже дивизионной, и без ее исполнения был немыслим никакой спектакль.

Рейд дивизии отклонился от железнодорожной линии, марш частей проходил теперь вдоль реки, и, чтобы обслуживать и дальше бойцов ежедневными спектаклями, комиссар театра вынужден был пересадить свой театр на катер.

В то утро между Нюсей и Князьковским, сидящими на корме, шел тихий разговор. Солнце светило ласково и ярко, легкий ветерок шуршал в камышах, тихо плескались волны за бортом.

— И еще я хотел тебе сказать, — задушевно признавался Князьковский, — игрой своей ты, можно сказать, целые полки поднимаешь на бой за коммунизм, а сама из себя ты вовсе беспартийная. Как же оно так получается?

Нюся в смущении поправила синюю французскую кепи на своих кудрях.

— Но это же в театре, а то в жизни…

Князьковский возмутился:

— А что такое театр? И что такое жизнь? Из театра в жизнь тоже дорога есть. А в жизни дорога только одна — в коммунизм!

Но в это время вдруг загремел дружный многоголосый речитатив, заглушая их тихую беседу:

Два десятка юношей в синих французских мундирах, сшитых из посиненной мешковины, и в красных «котовских» галифе дружно рубили тяжелый и четкий гекзаметр. Это были красноармейцы, прикомандированные из разных частей в театр для участия в новой пьесе «Мститель» Львова. Но в антиакустичных условиях фронта голоса молодых актеров звучали очень слабо, и старый трагик Богодух-Мирский взялся на скорую руку хоть кое-как поставить им дыхание. Он стоял перед строем бойцов и, заломив набекрень синюю французскую кепи с серебряными шнурами, дирижировал звонким скандированием:

Многоголосое эхо перекатывалось далеко вниз по реке и звенело над всей долиной. Подготовка новой премьеры и воспитание молодых кадров было в полном разгаре.

Богодух-Мирский дал своим молодым ученикам минут пять передохнуть, и Князьковский с Нюсей получили возможность закончить разговор. Теперь речь шла о том, что дивизионный театр не может существовать, имея в своем составе только какой-то десяток актеров и одну актрису. К тому же, по предположениям Князьковского, война вообще должна была вскоре закончиться и дивизионному театру предстояло стать одним из лучших театров республики. Где же раздобыть для него актеров?

— Вот, скажем, Сара Бернар, — поинтересовался Князьковский, — известная мировая актриса, где она сейчас находится, не знаешь? Не в прифронтовой ли полосе?

Нюся застеснялась и потупилась.

— Или, скажем, Комиссаржевская, или там Заньковецкая. Мы в два счета раздобудем от комдива приказ на их персональную мобилизацию — и ваших нет! Тебе их домашний адрес известен? Ты их давно видела?

— Я не видела их никогда… — прошептала Нюся хмурясь, — и вообще Сары Бернар и Комиссаржевской уже давно нет на свете. Это я тогда просто так сказала, со зла, чтоб вам досадить… Вы не сердитесь за это на меня…

Но закончить разговор им снова не удалось. Неожиданно громкий гул перекатился через реку и с железным лязгом лопнул где-то вверху. В ту же секунду неподалеку, из камыша, брызнуло в небо фонтаном грязи и земли. Гулкий взрыв потряс все вокруг.

Ба-бах!

Князьковский и Нюся вскочили на ноги.

Ба-бах! — ударило снова, и на этот раз метрах в двадцати за кормой высоко плеснул фонтан воды.

Ба-бах! — раздалось в третий раз, и это было уже перед носом катера метрах в десяти.

И тогда один за другим десять или пятнадцать взрывов взлетело вокруг катера. Польская батарея взяла катер в кольцевой обстрел. Капитан дал «стоп», мотор заглох, и теперь в перерывах между взрывами наступала абсолютная тишина. Но уже через минуту застрекотали пулеметы, и на зеркальной поверхности реки и впереди и позади катера легли широкие вееры заградительного огня. Катер сносило течением прямо к песчаному крутому берегу. Около полусотни белопольских жолнеров уже бежали к воде и с ходу бросались в реку с винтовками наготове.

— Сдавайтесь, сдавайтесь! — орали они. — Большевице, реньки догури! [3]

Сопротивление было бессмысленно, и актеры поспешно подняли руки вверх. Красноармейцы — «французы» переминались с ноги на ногу, не зная, что им делать. Передние жолнеры уже хватались за концы с правого борта.

Заслоняя своим телом Нюсю, Князьковский отступал к левому борту. Рука его щупала пояс, ловя кобуру. Еще мгновение, и, выхватив наган, он дорого продаст свою жизнь. Но в это мгновение несколько жолнеров сзади повисли у него на плечах, и, не устояв на деревяшке, Князьковский грохнулся на палубу. Ему уже крутили руку назад. На берегу стоял польский поручик и кричал:

— Взенц живцем! И до полковника! Прендко! [4]

Машина пана полковника остановилась на краю обрыва. Телефонисты сматывали провод. Победная песня уже звенела с высокого берега.