Он вышел, и в лавке Куперваса и Коломойцева с сыном наступила мертвая тишина. Только Богодух-Мирский, выдержав паузу, прошептал величественно и тоскливо:
— О небо! Видело ли ты такое злодеяние?.. Услышь меня, трижды милостивый господь! Я падаю перед тобою ниц… «Разбойники» Шиллера, акт пятый, сцена вторая.
С репертуаром для нового дивизионного театра дело было сложное. Без примы и без режиссера, который к тому же был герой-любовник в драматических пьесах и бас в пьесах музыкальных, ни одна из готовых репертуарных пьес не могла пойти. К тому же, кроме инженю-травести Нюси, Князьковскому не посчастливилось мобилизовать больше актрис: они уже разбежались в поисках другого ангажемента. Впрочем, не это было самое страшное. Хуже было то, что комиссар театра Князьковский и слушать не хотел о водевилях, которые могли бы быть поставлены силами наличного состава актеров. Он требовал пьесы, которая хоть сколько-нибудь соответствовала бы тем высоким заданиям, выполнять которые был призван театр. Он требовал пьесы, которая не только бы развлекала бойцов во время похода, но и поднимала бы их дух, звала бы на подвиг в горячей обстановке боевых действий. И спектакль этот должен был пойти завтра, при любой фронтовой обстановке.
Поэтому остановились на предложении помрежа поставить «Гайдамаки», по Шевченко.
Собственно говоря, и «Гайдамаки» некому было играть. Оксану играла Войнарская, и теперь приходилось на скорую руку готовить эту роль Нюсе. Не хватало актеров и на главные роли, и даже на массовые сцены! Но весь шевченковский текст Нюся знала на память. А проводить спектакль помреж предложил в полуконцертном плане: отдельные сцены из глав «Ярема», «Конфедерати», «Титар», «Третi пiвнi», «Бенкет у Лисянцi», «Лебедин» должны были связываться литературной рецитацией и музыкальными интродукциями.
Князьковский одобрил план помрежа, тем более что пьеса должна была заканчиваться выкриками: «Кары ляхам, кары, кары лютой, страшной!», и, заявив, что всю «реквизицию» он берет на себя, Князьковский немедленно исчез добывать реквизит.
Дело было уже к вечеру. Ночью надо было выезжать неизвестно куда, и все актеры сидели в театре каждый на своем узле, готовые ежеминутно к любым превратностям судьбы.
Хуже всех было, конечно, Нюсе. Ей еще никогда не приходилось играть большую роль, а тут вдруг — Оксана! Она знала текст, мизансцены перед ней тоже были все как на ладони, однако, ну, вы сами понимаете… К тому же по ходу пьесы она должна была еще петь. Песня «Од села до села» в инсценировке проходила лейтмотивом: ее пел кобзарь, потом Ярема, потом должна была петь Оксана, и, наконец, ее запевали все гайдамаки. С этой песней они шли в бой против конфедератов. Вы понимаете, каким ответственным было это пение?
Нюся взяла роль и выбежала в садик около театра, чтобы, пока там суд да дело, уединиться и прорепетировать песню.
Примостившись на скамеечке под блеклым, осыпанным осенней желтизною кустом жасмина, она раскрыла тетрадь, и ее небольшое, но приятного тембра сопрано вывело первые фразы:
На этом пение оборвалось. Тяжелые мысли охватили девятнадцатилетнюю Нюсину головку. Рита Войнарская… Как чудесно исполняла она прелестную, лирическую и страстную роль Оксаны! Как прекрасно играла она каждую роль! О, если б Нюсе стать такой актрисой, как она!.. Что плохого могла сделать Войнарская?! Нет, нет, нет. Нюся сразу же с возмущением отогнала прочь всякие сомнения: разве это мыслимо, чтобы такой мастер, такой талант сделал что-то плохое, что-то противозаконное? Художник не может сделать ничего плохого! Искусство и злодеяние несовместимы! Искусство это честность, кристальность, чистота и душевная красота!
Слезы побежали у Нюси из глаз, и она жалобно-жалобно пропела конец куплета.
Сразу же за садом проходила железная дорога, там чахкали паровозы, гремели буферами вагоны, гудел стрелочник в свой рожок. Огромное количество эшелонов сгрудилось сегодня на станции, — грузились дивизионные резервы: их перебрасывали навстречу польскому удару. По улице мимо театра все время гарцевали кавалеристы — это ординарцы или вестовые развозили из штаба приказы. Штаб помещался в женской гимназии, сразу же за заборчиком театрального садика. Штабные работники повадились перепрыгивать сюда прямо через заборчик, — отдохнуть в тени зелени или нарвать яблок в саду. На мгновение образ Риты затуманился, и Нюсин голос зазвенел уверенней, и звонче:
Но вдруг Нюся вздрогнула и оборвала пение. На дорожке сзади нее захрустел гравий. Нюся быстро оглянулась.
В нескольких шагах, прислонившись к яблоне и задумчиво прищурив глаза, стоял здоровенный казачина: кубанка набекрень, широченные красные галифе, роскошный синий доломан, кривая сабля, револьвер, бомбы, планшеты и прочая многочисленная амуниция. За шнурком доломана горел красный бессмертник.
Нюся нахмурилась и стала в замешательстве перебирать страницы тетрадки.
Но парень застеснялся еще больше. Он покраснел до ушей, быстро оправил амуницию, звякнул шпорами, подтянул ремень, еще раз звякнул шпорами, но так и не осмелился проронить хотя бы словечко.
Нюся молчала и перевертывала странички. Казак переминался с ноги на ногу, позванивая шпорами. Но вот он кашлянул и в конце концов отважился.
— Прошу прощения, — потупился он, — я, прошу прощения, наверное, помешал?.. Оно, конечно… Действительно… Потому как незнакомый… Здравствуйте.
— Здравствуйте, — тихо ответила Нюся, и ее взгляд снова уткнулся в тетрадку.
Парня бросило в жар, однако он превозмог свое замешательство.
— Чтоб вы, прошу прощения, не подумали чего… А просто оно вышло так: услышал, значит, песню, ну и захотелось поближе подойти и послушать… А что до этого самого, так, прошу прощения, я без интересу… — Он набрал полные легкие воздуха и неожиданно выпалил одним духом: — Потому как на селе у меня осталась дивчина, Одаркою ее звать, вроде моя нареченная, так она тоже выводит вот таким голосом, вроде как и у вас. — Он снова потупился и, стесняясь, признался: — Только она любит вот эту — «Через реченьку, через быструю».
Нюся усмехнулась и подняла глаза на растерявшегося парня.
— «Подай рученьку, подай другую». — Он вдруг приободрился, звякнул шпорами и лихо вскинул руку к кубанке. — Позвольте представиться: командир конной разведки, а точнее — отдельного ударного эскадрона, Довгорук третий!
— Здравствуйте, — снова приветствовала его Нюся. — Но почему третий? Это ведь только у царей так бывает: Николай Второй, Александр Третий…
Казачина сразу нахмурился и сдвинул крылья своих черных бровей:
— Прошу прощения, однако цари нам без интереса. Царей мы уже ликвидировали всех до одного. А ежели это вы про нашу фамилию, то тут дело другое. Потому как эскадроном конной разведки раньше всех командовал Довгорук Никифор. Под Ялтушковом весною паны порубили его, и командование принял Довгорук-второй, Опанас. Под Лятичевом ему разнесло голову петлюровским снарядом, и командовать эскадроном поручили мне, уже третьему Довгоруку, Денису. А так как в эскадроне аж девять Довгоруков, то каждый и значится в порядке номеров.
— Скажите! — удивилась Нюся. — Целых девять! И все братья?
— Для чего же братья! Никак нет. Обыкновенная себе пролетарская фамилия. Мы всем хутором в дивизию пошли, а на хуторе у нас в аккурат только две фамилии: Довгоруки и Семиволосы.
— А!
Наступила неловкая пауза. Нюся переворачивала странички, Довгорук переминался с ноги на ногу. Наконец он все-таки отважился снова: