— Неужели твой господь бог не может там ничего предпринять? — спросила я Вейнанта, когда он пришел меня навестить и рассказал, что больше нет надежды на освобождение Арнема. — Почему бог не пошлет туда хоть лучик солнца?..

Некоторое время он молча глядел на меня, затем сказал — Ты не можешь требовать от господа бога, чтобы он всегда улаживал то, что напортили сами люди…

— Вейнант! — воскликнула я. — Уж не хочешь ли ты сказать, что кто-то умышленно напортил с нашим освобождением?..

— Я этого не говорю, — возразил он. — Может, все было испорчено еще раньше… Может, задолго до войны, когда они возвеличили Гитлера, вместо того чтобы сообща раздавить его. Бросили ему под ноги и Саар, и Мемель, и Австрию, и Чехословакию, чтобы он только, ради бога, пошел на Восток… А теперь господь бог должен вмешаться, чтобы исправить все глупости и устранить все беды, которые натворили мы сами, люди? Нет, Ханна, это не годится. Христианство не такая простая штука…

На другой день после этого разговора ко мне пришел Франс с сообщением, что Арнем потерян для нас. Правда, имелись все предпосылки к тому, чтобы отвоевать кусочек Бетюве, временно попавший в руки немцам. Однако Арнем снова стал немецким прифронтовым городом. Ходили слухи, что эсэсовцы уже принялись за разграбление домов, которые жители покинули в дни сражений за город.

Спрятавшись за гардинами, я могла смотреть на узкий канал. Листва на деревьях быстро желтела. Упали на землю первые листья. Я взглянула на небо над домами — оно было матовое, светло-голубое, хрупкое, как фарфор. Лето осталось позади.

В один из последних сентябрьских дней, когда газета была полна сообщений о бомбардировке города Хелдера, где немцы привели в готовность некоторое подобие флота, чтобы удрать на нем, ко мне пришли Ан и Тинка. Я услышала их смех еще на лестнице; они были шумны и веселы. Когда они вошли в комнату, я увидела, что они даже принесли цветы.

— Господи! — воскликнула я. — Похоже, что у меня день рождения.

— Во всяком случае, сегодня праздник!.. — сказала Тинка. — Ты никогда не угадаешь, кто выпущен на свободу!..

— Выпущен на свободу? Теперь? — переспросила я.

Я почувствовала какое-то недоумение, мне трудно было поверить, что нацисты еще отпускают людей на свободу; газеты сообщали лишь о насилиях и заключении в тюрьму.

— Скажите, кто же это… Отто?

Ан покачала головой, ставя цветы в вазу. — Нет, не он. Вернулись домой твои отец и мать.

— Из тюрьмы? — воскликнула я, подпрыгнув, и даже не ощутила обычной острой боли в бедрах.

— Из Фюхта, — сказали Ан и Тинка одновременно. А Тинка еще добавила: — Правда, правда. Можешь не сомневаться… Мы с Ан сами пошли посмотреть, как только до нас дошел этот слух, и мы их видели.

— Опишите их, — потребовала я, с трудом преодолевая желание зареветь.

Девушки описали, как выглядят мои родители. Все совпадало. Мне оставалось только поверить. Хоть и трудно было. Я смеялась и чуть не плакала. Я дрожала от нетерпения. Присутствие двух девушек, их рассказы о разбойничьих налетах, о прорыве русских в Венгрии, даже последние анекдоты о Гитлере только вызывали у меня раздражение: я смеялась натянуто и сама это чувствовала. Сказать по правде, я была рада, когда обе мои подруги наконец ушли. Мне хотелось остаться одной с этой огромной новостью… Мне предстояло подготовиться к тому, чтобы самой вернуться к делу.

Враг все еще находился в стране.

Туман опускается

Впервые я вышла на улицу в тот день, когда нацисты совершили еще один варварский поступок: взорвали портовые сооружения в Роттердаме. В этот же день я впервые собственными глазами увидела в действии фашистскую вспомогательную полицию. Им, видимо, потребовались велосипеды (чтобы удрать, подумала я, если союзникам удастся все же прорваться). Перепуганные хозяева реквизированных велосипедов робко жались возле своих машин; им оставалось только получить квитанцию и уйти. По тем из них, которые пытались бежать на своих велосипедах, немцы открывали стрельбу. Я видела, как убежал один молодой парень; пожилой женщине прострелили ногу, ее внесли в лавку, а велосипед немцы забрали.

Я ковыляла по улицам. Город казался мне совершенно чужим. Снова разъезжали автомашины вермахта; немцы, видимо, снова вернулись сюда после попытки бегства пятого сентября. На грузовиках стояли станки, динамо-машины, зубчатые колеса. Был демонтирован еще один завод. Дальше, через несколько кварталов, немецкие солдаты взваливали на грузовик детские коляски и самокаты, которые они, видимо, заранее сложили в пакгауз. Все вещи были подержанные. Очевидно, обокрали молодых родителей и маленьких детей.

С мучительно долгими передышками я достигла района родительского дома. После моего возвращения от Ферлимменов я не осмеливалась показываться здесь. Но в этот день я удержаться не могла. Где-то в глубине души у меня смутно шевелилось сомнение насчет новости, принесенной мне Ан и Тинкой. Я должна была убедиться собственными глазами.

Чуточку прихрамывая, я медленно шла вдоль сквера, с которым граничили наша улица и наш дом. Сейчас я к думать не хотела о том, что мое имя публиковалось в полицейских ведомостях бог знает сколько раз, что есть люди, которые подстерегают меня и счастливы будут получить вознаграждение или же, питая темную, слепую ярость к любому голландцу, с радостью предадут патриота «службе безопасности». Я хотела лишь одного: мельком увидеть моих родителей. Может, мать приподнимет окно, чтобы стряхнуть скатерть, или отец покажется на крыльце — кто знает, может, ему захочется прогуляться.

Я бродила вокруг час или больше, пока не почувствовала, что дольше оставаться здесь невозможно. И как раз в тот момент, когда я хотела повернуть к центру города, я увидела отца: он показался на тропинке за садиком.

Я сразу струсила. Хромая и переваливаясь с ноги на ногу, устремилась я в первый попавшийся магазин. Это была молочная, где не было видно ни бидонов, ни покупателей. Умоляя небо, чтобы мне удалось немного задержаться в пустом магазине, я глядела через стекло витрины на улицу. И я видела, как по противоположной стороне шел отец. Он похудел, воротник казался слишком просторным. Но жидкий клок волос по-прежнему свешивался ему на лоб и развевался при ходьбе; он, как всегда, был без шляпы. Его тросточка слегка задевала за край тротуара. Когда в магазин вошла жена торговца, я почувствовала, что в горле у меня стоит комок.

— Одну… бутылку… молока, — сказала я наконец, с трудом выдавив из себя эти слова. Женщина удивленно и подозрительно взглянула на меня. Я подумала: эта не узнает меня.

— У вас есть детская карточка? — спросила она, уже протянув ко мне руку.

— Детская карточка?.. — переспросила я бесстрастно.

— Ну конечно! — строго произнесла она с таким видом, будто я считала ее дурочкой. — Только дети получают молоко.

Я выбежала из магазина и пошла в направлении, противоположном тому, куда шел мой отец.

На следующий день я попробовала ездить на велосипеде. Я села на седло, и меня пронизал смертельный страх — вдруг я попаду в такое место, где будет облава? Тогда мне не уйти, я знала это. На велосипед нечего рассчитывать. А что, если меня кто-нибудь узнает? Начнут меня обыскивать… С этого дня я стала брать с собой револьвер всякий раз, как выходила из дому. Револьвер стал моей неотъемлемой принадлежностью, как бы моим вторым «я». Мне нужно было ощущать, как мое верное оружие тяжело ударяется о бедро. Оно стало частью меня самой, частью той жизни, какую я вела в эти дни.

Я осторожно ездила на велосипеде в переулках и дальних аллеях. Однако я ехала неуверенно, и, когда возвращалась домой и запирала велосипед, ноги гудели от усталости и в них начинались болезненные покалывания, которые я так хорошо знала.

Через неделю дело пошло лучше. Я решила, что пора мне покончить с колебаниями. Не буду более считаться с усталостью, с болями. Я могу ездить на велосипеде. Значит, все в порядке. Я стала выходить из дому, поехала в штаб. Сколько уже дней не видела я товарищей!