С детской гордостью Агафья рассказала мне, что печется о ней побывавший тут Аман Тулеев. И столь же заботливым, как Николай Николаевич Савушкин, стал для нее глава таштагольской власти Владимир Николаевич Макута.

«Хороший человек, заботливый, незаносчивый. Лишнего я не прошу, но если что надо — говорю об этом ему без стеснений».

С Владимиром Николаевичем мы перезванивались — от него получал я вести из Тупика. На этот раз вместе сюда прилетели, вместе форсировали речку, и гостинцы наши были сложены в одну кучу.

Родственники из Килинска прислали подарки, дожидавшиеся вертолета полгода: сухой творог и трехлитровую банку меда. Лет пятнадцать назад такую же банку с медом от меня Агафья не приняла: «В стеклянной посуде-то не можно». На этот раз подарок в такой же посуде был принят без всяких сомнений…

За рекой послышался рев запущенных двигателей вертолета — по регламенту времени надо без промедления улетать. Агафья по дорожке с пригорка спустилась с нами к реке. Сокрушенно качала головой, глядя, как мы, вооруженные кольями, противимся напору воды.

Тайгу еще не тронула желтизна. Из хижины у воды вился синий дымок — Ерофей готовил что-то к обеду с сыном. Оба они вышли на берег помахать нам руками (сын оставался тут на неделю, чтобы потом спуститься вниз по реке на привезенной ранее лодке). А Агафья что-то кричала в напутствие нам, но шум воды и моторов голос ее заглушали.

Подъем. На секунду-другую мелькнули хижины на пригорке, картофельные борозды и фигурка Агафьи внизу на белесых речных камнях…

Агафья в 1945 году родилась как раз в этом месте. Горы с тех пор не переменились. И река течет, как текла шестьдесят лет назад.

Природа здешняя величава и равнодушна к жизни людей, к их страстям и заботам. Развернувшись и набирая высоту, мы на мгновение снова видим «жилое место». Но вот уже ни избушки, ни одиноко стоящего у реки человека не видно. Летим над тайгою, где ни дымка, ни следа людского нет.

Когда-то, увидив арбуз впервые, Агафья с отцом озадачились: «Это цё?» Я объяснил: «Режьте и ешьте красное».

Род Лыковых на Агафье прервется. Она была свидетелем смерти матери, потом сестры и двух братьев. Могилы всех — в разных местах. Агафья изредка их навещает. Лишь крест над могилой отца постоянно у нее на глазах, напоминает: была когда-то семья, в которой Агафья росла младшим ребенком.

_{Фото автора. 1 октября 2004 г.}

Челноки на Воронеже

(Окно в природу)

«По реке и лодка», — сказал на Ангаре мужик-лодочник. Мы стояли у замерзшей реки. По ней бежала с санями лохматая лошаденка, а на берегу чернели тяжелые просмоленные лодки. «Вот эту я соизладил в прошлом году, а эти две — пять лет назад. Исправно служат».

У каждой реки свой норов, и лодки на реках разные. По горному стремительному Абакану можно проплыть только на длинной, как щука, «абазинской» лодке (строят в городе Абаза). Лодка прочна. Как у корабля-парусника, в ее нутре проглядывают ребра шпангоутов. На такой лодке мы пронеслись однажды по Абакану от избы Лыковых до Абазы в два дня. И мне, повидавшему много разных опасностей, рискованность плаванья по Абакану показалась особенной.

На аляскинском Юконе сто пятьдесят километров проплыли мы в добротной, тяжелой смоленой лодке с канадским мотором марки «Черная сучка». На Вологодчине по притокам озера Лачо ходили на легкой долбленке, искусно сделанной из распаренного ствола тополя. Видел я лодки на Миссисипи, на Ниле, бурном в верховьях, на Волге. Плавал на экзотической, лакированной, как рояль, с высоко задранным носом гондоле в Венеции… В счет не идут современные алюминиевые и пластиковые плавучие средства — в них нет поэзии, тогда как лодки из дерева привлекательны на воде так же, как копны сена на лугах в речной пойме.

Самым изящным из малых плавучих средств мне представляется маленький челночок для одного-двух людей. Правит им и гонит по тихой воде один гребец одним веслом. Легкая эта лодочка, очертаньем такая же, как ткацкий челнок, скользит по водной глади послушно, стремительно. Я эти лодки повсюду видел ранее на Воронеже, на Хопре, Битюге, Тихой Сосне.

Левобережье «корабельной реки».

Легкий этот челнок, как индейскую пирогу из бересты, можно перетащить через мели, перебраться в нем по протоке в пойменное озеро или речную старицу. Лодки эти не только удобны, но и красивы — любуюсь ими на снимках, сделанных в 50-х годах. Я, тогда еще не видевший мира, догадывался: воронежские челноки — шедевры мастеров-лодочников.

Нетрудно было докопаться и до истоков их мастерства. Они связаны со строительством Петром Первым морского флота в Воронеже.

На первой в России верфи трудились знатные мастера и, помимо морских судов, строилось много маленьких лодок для обслуживания самой верфи, для плаванья к Дону и вверх по Воронежу. Рассказывают, будто в местечке Маклок на Усманке существовала малая верфь, где строили лодки. Мастера, соревнуясь друг с другом, достигли совершенства в своей работе.

Когда большая корабельная верфь перестала существовать, зачахла и верфь на маленьком Маклоке. Но мастерство и традиция строить челноки для «корабельной реки» и ее притоков остались, укоренились в приречных селах, и пятьдесят лет назад в селе Чертовицком я разыскал мастера, который ладил старинные челноки, как сказывал сам он, на совесть. Мастера помоложе уже норовили халтурить, этот же марку держал — делал лодки изящные, с боками и днищем гладкими, как яичко.

Не один час просидели мы с Иваном Гавриловичем на берегу в разговорах о лодках. Я, тогда молодой журналист, добивался: правда ли, что старенький топоришко мастера дошел до него со времен царя-корабельщика? Иван Гаврилович отвечал неопределенно: «Кто знает. Старый топор…» А мне тогда очень хотелось верить, что «помнит» топор корабельные годы.

Теперь понимаешь, что была то легенда, которая поддерживала славу лодочника. Иван Гаврилович рассказал мне лишь маленький эпизод из своей лодочной биографии. «Молодым был. Приехал из Воронежа в Чертовицкое мастер-краснодеревщик Левонов. Важный — при усах, в атласной жилетке, на животе цепь из золота… Походил, оглядел на приколе все лодки. В мою ткнул тростью: «Кто делал?» «Кликните Ивана! Сына зовите!» — что есть мочи кричал отец и сам кинулся в гору меня разыскивать.

С минуту краснодеревщик глядел на босоногого малого — осьмнадцать лет мне было. Потом сказал: «Лучший матерьял даю. Заморское дерево. Не оплошай…» Я сказал: «Сделаем». Заказчик не стал более говорить, сел в пролетку, приподнял шляпу: «За ценой не стою, но чтоб лебедем шла…» Через три недели опять подкатила коляска.

Знатный заказчик оглядел лодку, потрогал днище ладонью, велел спустить на воду… И тут же при всех на берегу расцеловал меня. Все помню, как будто вчера это было».

Иван Гаврилович был последним «полноценным», как он говорил, мастером в Чертовицком. Я рыбачил с его челночка, радуясь послушности и резвости лодки. В те годы реку уже заполонили шумные алюминиевые моторки. А когда в 75-м году с земляком Вадимом Дёжкиным мы снарядили экспедицию на Воронеж — посмотреть, что стало с «корабельной рекой», то челноки видели уже редко.

А в этом году, побывав на Воронеже, я обнаружил на реке тишину — дорог бензинец и лодки утихли. А вблизи селенья Вертячье в пойменной старице вдруг увидел знакомый по очертаниям челночок недавней постройки. «Где сработано?»

«А вон село на бугре, — указал на Вертячье хозяин лодки. — Спросите, где живет Кабан, всякий укажет».