Красивая Меча.
Плывем. Вода чистая, никакой мути даже на быстрине. Это потому, что течет Меча в каньоне из плиточного известняка. Но видишь белые камни лишь изредка на перекатах, где течение скорое и надо кому-то, выпрыгнув в воду, протащить лодку за цепь по мелкому месту. Но тут же река разливается плёсом неизвестно какой глубины. У берега видишь кувшинки, осоку. Под ракитой в лодке — лещатник в плаще и деревенский мальчишка с ореховым удилищем. Но деревни, видимо, близкой, у воды нет — скрыта где-то наверху, за пологой стеною леса.
Берега у Мечи высокие, с шестиэтажный дом, но не обрывистые, а плавно скошенные, так же, как у текущего в этих местах Воргола. Но там пологие берега покрывают лишь травы с блестками ковыля. Они открытые, и кажется, вот-вот увидишь вверху у склона васнецовских богатырей. Тут же лес как бы по ступенькам поднимается от воды ярусами — клены, березы, осины, дубы. Все сейчас в разных оттенках золота и багрянца. Завороженные тишиною заросли отражаются в водяном зеркале, и наше вёсельное путешествие кажется сказочным.
Обычно у реки один берег крутой, другой, пойменный, — низкий, а у Мечи, при ее верткости, высокие то левый берег, то правый. Кручи сменяются вдруг луговинами, а на них то дикая груша с вишневою цвета осенней листвой, то клен, полыхающий желтым огнем, то нарядный рябиновый куст. Видны погрызы бобров у воды, по воздуху то и дело реку пересекают крикливые сойки с широкими, как весла, крыльями. А на одну из полян вдруг вынырнула из подлеска и села, озадаченная появлением лодки, лиса. Мы замерли. Лисица не убегает, сидит, наблюдает — уши черные, брюхо белое и рыжий, уже не по-летнему справный мех — как раз под цвет осени. Стоило кому-то из нас шевельнуться в жестяной лодке — неприятный звук срывает лисицу с места, и она побежала, мелькая между кустами. Егерь, передавая мне весла, заметил, что пожары минувшего лета в лесах к северу от земель тульских заставили крупного зверя — лосей, оленей, косуль — уйти сюда, в леса у Мечи.
«Их стало заметно больше. То же самое было в 1972 году».
Любопытно, что жара, повсюду понизившая воду в реках на метр и более, на Мечу нисколько не повлияла — уровень вод по причине обилия родников не изменился.
Каменистое ложе реки не только образует кое-где быстряки, вода тут «лижет» древний ракушечник. Она в Мечи особенная. Когда плывешь, это не замечаешь, но при впадении в Дон, рассказывают, вода цветом заметно отличается от донской…
Три часа месили мы веслами воду. В условленном месте друзья, озадаченные нашим непоявлением вовремя, съели уху и выпили, что положено выпить возле реки. Когда мы наконец появились на быстрине, раздался радостный вопль: «Живы!!!»… Горел рыженький, как все вокруг, костерок. Голодные, набросились мы на остатки ухи и, оглядевшись, ахнули — «столица» красот на Мечи была как раз тут, где нас ждали.
Забравшись наверх, мы увидели то, «что хранилось в памяти тургеневского Касьяна: холмы, синие дали, а внизу, с высоты птичьего полета, открывалась исключительной красоты пойма.
Широкие луга переходили в лес, а посредине вилась река. Она тут делала немыслимые изгибы. В одном месте (близ села Шилова), казалось, она на глазах описывает полный круг, и огромное поле с одиноко пасущейся лошадью похоже было на фантастический каравай хлеба. А река сверху была похожа на серебряную гривну, какую древние люди украшеньем надевали на шею.
И дали… Понятен восторг Касьяна. В осеннем пространстве виднелись всхолмленные поля, осенью позолоченные лески, домики деревенек, церквушка, и чуть угадывался в этих просторах путь Мечи к Дону.
Каждое лето к месту, где мы стояли, как к волжскому Плёсу, приезжают художники и с ненасытной жадностью, упиваясь прелестью этих мест, изводят краски. Был среди них один местный ефремовский мастер — кроме Мечи, не желал ничего видеть. Ставил он каждое лето палатку близ этой кручи, питаясь картошкой, хлебом и молоком, которое Христа ради ему сердобольно отливали доярки. Рассказывают, когда годы художника уложили в постель и он почувствовал: дни сочтены, попросил свозить его в места заветные — проститься с Мечей.
Предки наши селились не где попало, они тоже умели ценить и удобства житья, и привлекательность места. Красивая Меча — подтверждение этому. На берегах ее обнаружено много стоянок тысячелетней давности и не таких уж древних. Одна из них — Ипатьевское городище — сохранила валы земляной крепости, и археологи то и дело возвращаются к здешним «черепкам» и к наконечникам стрел и копий. Именно с этой точки открывается самая живописная панорама поймы реки и холмы лесостепной черноземной равнины.
Южнее широтного течения Мечи было когда-то Дикое поле с воинственными кочевниками. Легендарные васнецовские богатыри — это застава на пути половцев (полевцев — степняков), а не в столь уж далекие времена Красивая Меча была границей, переход которой по бродам означал вторжение в русские земли.
Вторжениям несть числа. И потому русские земли близ Дикого поля почти не имели селений — разграблялись набегами с юга. Посещали приграничные земли лишь «бродни» — люди, имевшие тут «бортные урожаи» (места собирания дикого меда), рыбные ловы, угодья охоты на зверя. Бродячие эти добытчики постоянно рисковали столкнуться с набегавшими вооруженными шайками «половцев». А если в набеге участвовало большое число грабителей, переход Мечи означал вторжение на обжитые русские земли. Весть об этом с пограничной черты уносилась немедленно на Оку, а с нее сигнальная служба оповещала Москву: «Идут!!»
Изгнание хищников за пограничную реку (броды через Мечу были во все времена там же, где и сейчас) означало победу. Разбитое войско Мамая с Куликова поля гнали до этой черты — в Диком поле преследовать степняков было трудно.
В погожий осенний день наблюдали мы заход солнца в заречье. Упали тени от леса в пойму Красивой Мечи. Прогнал неспешно стадо свое пастух, сгустилась синева у далекого горизонта, но все еще видно было холмы, лески, деревеньки, и опять вспомнился доброй памяти Касьян, увековечивший себя тем, что сказал встречному человеку с ружьем и собакой: «Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, господи боже мой, что это? а?..» Человеку часто недостает слов, чтобы выразить что-то, переполняющее сердце.
Фото автора. 1 ноября 2002 г.
Муравский шлях
(Окно в природу)
Историю, если присмотреться, часто пишет география, точнее, пишет ее Природа.
Человеческие поселения возникали, как правило, около рек. Реки были первыми, самыми легкими дорогами по земле. Сыгравшим огромную роль в истории Европы был путь «из варяг в греки» — из Скандинавии по Руси в Грецию. Пояс лесов южнее Москвы (тульские и орловские земли) был границею с Диким полем. И не просто границей, а некоей крепостной стеной, за которой укрывались жители этих мест и которая преграждала, затрудняла путь во глубину русских земель разбойничьим ордам и армии степняков — «степь леса боялась». Что касается путей по земле, их было немало. Древние, вопреки представлениям в нынешний автомобильный век, еще не имея карт, хорошо ориентировались и много по земле передвигались — исследовали, торговали, воевали и расселялись. Там, где не было водных путей и надо было двигаться, выбирали такие пути, где не встречалось водных преград. Одна из таких дорог вошла в историю.
И хотя сегодня она не существует, упоминанье дороги вы найдете в энциклопедиях, притом что не очень много путей в них означено. Называлась эта дорога Муравским шляхом. Много веков она соединяла юг с севером. По конному шляху в междуречье Оки и Дона перемещались сарматы и скифы, позже печенеги и половцы.
Двигалось шляхом до Куликова поля войско Мамая. Двигались позже по Муравскому шляху с юга на север и обратно купцы и посольские люди. А в XVI и XVII веках минувшего тысячелетия Муравский шлях был головной болью молодого русского государства.