О еврейской культуре и жизни, вообще о еврействе, я знал постыдно мало. Входить в этот мир, повторю, совсем не хотелось; всё казалось чужим, ненужным, особенно — религия. Но лекции сделали свое дело. Я вспомнил, с каким воодушевлением прочел в юности

Иудейскую войну

Фейхтвангера. Отчего не помечтать? Точнее: как противостоять мечте? Еврейская мечта оказалась сперва живой, а потом поэтичной, красивой. Сейчас я убежден, что она — из самых красивых на свете; тогда — очень мешали некоторые мелочи, по сути второстепенные. Я был воспитан в другом ключе, в представлении о другой красоте. Приходилось браться за кирку и ломать стену. Труд оправдал себя. Но я все еще не думал, что поеду в Израиль иначе как гостем.

Бытовал анекдот; звонишь в ОВИР, а там отвечает автомат: «Ждите отказа, ждите отказа» (вместо обычного «ждите ответа»). Четыре месяца борьбы увенчались первым успехом: мы сели в отказ. Ура! Половина дела сделана. Тоже — в духе еврейского анекдота, старинного, который не грех повторить (для меня-то он был нов). Шадхан (сват) уламывает бедного местечкового еврея отдать дочку замуж за графа Потоцкого. Еврей упирается: «Да как! Ведь он гой…» День уламывает, другой. На третий еврей сдается: «Так и быть! Забирай дочку…» Шадхан упирает пот со лба и говорит: «Уф! половина дела сделана. Осталось уговорить графа Потоцкого…»

Раз уж я повторяю старое, повторю и другое, тоже к моему портрету относящееся. Гарик (Игорь Миронович Губерман) в представлении не нуждается; он один из самых известных авторов нашей поры; частушечник от еврейства. Среди всей его чепухи есть несколько поразительно точных наблюдений, стоящих научной истины. Например, такое: «Застольные шутки евреев становятся местным фольклором». Попадание в десятку. Не утверждаю, что это он додумался; он мог только зарифмовать чужую догадку; но мы-то от него это получили. Не было культуры анекдота в досоветской России. Она привнесена именно евреями. А вот это его наблюдение — и вовсе дивное, не только правдивое: «Все люди — евреи, но только не все нашли в себе смелость сознаться…» Тут прямо пророк Исайя слышится с его всемирной отзывчивостью. И в самом деле: разве Адам — не еврей?

Сложность состояла в том, что статус отказника нужно было возобновлять. Каждые полгода (чаще не разрешалось) нужно было подавать документы заново. Что же это были за документы? Первое и главное — согласия на наш отъезд

тутошних

родственников, и не только родителей, а еще и братьев и сестер. Подписи под такими заявлениями-согласиями нужно было заверять по месту жительства или работы. Зачем? Чтобы и этих людей, предположительно честных советских граждан, выставить на позор: «гляньте! у него сын (брат) в Израиль едет!», а слово

Израиль

, заметьте, было почти ругательством. Даже те из родственников, кто советскую власть ненавидел, оказывались в затруднении, если сами ехать не собирались. Стандартная приписка: «планов дочери (сестры) не одобряю» не спасала: человек всё равно оказывался

засвечен

. А если родители в разводе и в новом браке, от новых супругов тоже требовались справки. Помню пару, у которой по этой схеме было семь человек родителей; они (эта пара) даже и не пробовали подавать; знали, что семь согласий не получат. Но пусть родители, братья и сестры согласны, выдали справки. Думаете, это всё, что от них требовалось? Ничуть не бывало. Каждый родственник должен был представить так называемую форму № 9, описание своего жилья, что было уже прямой угрозой. Там, где о жилье речь шла, люди человеческий облик теряли. При этом характеристика с места работы, устанавливаемая на общем собрании коллектива коллег, становилась сущей мелочью: тут ведь шельмованию подвергался сам безумец, надеявшийся вырваться в иной мир. Это, если задуматься, посмешнее истории с графом Потоцким. Если человеку плохую характеристику дадут, не помешает ли она отъезду? Мы ведь за границу только хорошее должны отправлять, чтобы не уронить чести нашего социалистического отечества. (Был и такой анекдот. В роддоме еврейским младенцам ставят на попу знак качества. Не еврейские роженицы возмущаются: «Почему только им? Мы тоже хотим!», а им объясняют: «Поймите, эти же на экспорт идут».) Или наоборот: не помешает ли отъезду хорошая характеристика? Настоящий патриот должен удерживать на родине всё самое лучше, а за границу отправлять дрянь… Ворох документов подлежал представлению. Всё было сделано, чтобы за каждый документ человек платил деньгами и кровью, а то и самой жизнью. Не все выдерживали; иные кончали с собою, умирали от удара. От старости тоже умирали — потому что к началу 1980-х в некоторых семьях на чемоданах сидело уже второе поколение отказников.

Мой отец умер в 1976 году, до этого кошмара не дожив; а матери пришлось давать мне справки пять раз. Последнюю она вот как давала: из нотариальной конторы, смилостивившись, к ней

вышли

за подписью на улицу, где она в такси сидела; она была уже так тяжело больна, что сама подняться на второй этаж не могла. Танины мать, сестра и брат упирались руками и ногами, но, спасибо им, справки давали. Какой крови, каких нервов стоило это им и нам! Молодцы, большевики! Чудное общество создали, где «всё во имя человека, всё на благо человека» (по их стандартной формуле). «В государстве, из которого можно уехать, можно жить» — эту мудрость один отказник выставил (в своем машинописном руководстве по методам борьбы с ОВИРом) в качестве эпиграфа с припиской:

кхмерская пословица

.

До января 1980 года мои стихи ходили по рукам потому, что у меня были друзья, и потому, что пишущие вообще обмениваются своими сочинениями. Я посещал несколько литературных кружков, где обмен рукописями был нормой. Начиная с января 1980 года я примкнул к самиздату: стал заботиться о том, чтобы стихи

ходили

. Кроме того, я посылал стихи за границу уже уехавшим друзьям с просьбой их напечатать.

В конце 1983 года мы получили четвертый по счету отказ, и не по почте, а из рук в руки, на улице Чехова, 11, в районном ОВИРе. Вручала молоденькая девка в форме младшего лейтенанта. Ее от нас отделяло что-то вроде стойки, а слева, за другой стойкой, спиной к нам, сидел какой-то чин повыше. Девка сказала нам:

— Я собираюсь сдавать ваше дело в архив, — после чего последовал стандартный пассаж о родственниках, действительных и мнимых. Мы просили дело в архив не сдавать.

— Сколько же вы будете ко мне ходить? — неосторожно спросила она.

— До самой смерти, — ответил я, разом взвинтившись.

— Вашей или моей?

— Поскольку вы мне по возрасту в дочери годитесь, то, очевидно, до моей.

Таня наблюдала за офицером, сидевшим слева. В течение всего этого диалога он сидел, навострив уши; ничего не писал и страниц не перелистывал.

К началу 1984 года за мной уже числилось несколько «подвигов силы беспримерной»: публикации за рубежом (стихи и двухтомник Ходасевича), публикации в самиздате и — в еврейском самиздате (два номера ЛЕА, пуримшпиль). Отказников в Ленинграде были тысячи, выезда почти не было, атмосфера накалялась. Тут явился ко мне Яша Городецкий, ядреный вождь ленинградского отказничества, с идеей написать коллективное письмо в верховный совет СССР с требованием свободной репатриации. Я написал текст в триста слов. У Яши загорелись глаза; он сказал: подпиши. Я подписал. Вторым, с разрешения Яши, поставил свою подпись мой друг Сеня Боровинский, присутствовавший при этом историческом акте. Ни одно мое стихотворение никогда не пользовалось большим успехом, чем это короткое сочинение; ни даже две или три статьи, много раз перепечатанные, ставшие своего рода классикой. Говорят, заявление в короткий срок подписали несколько сот семей, и не только в Ленинграде. Оно всех устраивало своим слогом, своею общностью — и еще тем, что первой стояла моя подпись. В отказницких кругах шла борьба, если не грызня, за влияние в западных еврейских общинах. В отказе влияние означало поддержку и деньги; в случае выезда обеспечивало будущее. Тут не только корысть была замешана, тут еще и разные мировоззрения боролись за свое место под солнцем. Было несколько громких имен, и вокруг каждого — клан. Движение, исходившее из одного клана, зачастую отвергалось другим как чужое, хоть дело и было общим. Ничего удивительного. Люди варились в своем узком кругу по 10, а то и по 20 лет. А меня почти никто не знал в этой среде, и уж во всяком случае я был нейтрален, не представлял никакого клана или хоть кружка. Повторю: идея письма не мне принадлежала. Я только формулировки нашел. Письмо немедленно передали «по голосам» (кажется, по Коль-Исраэль и Свободе), его несколько раз печатали (я видел только публикацию в апрельском номере тель-авивского журнала Алеф). Вот этот скромный шедевр: