Потом у Назвичей еще одна картина была повешена, лучше первой. Люба вышла замуж на морского офицера, и на стене появился гордый крейсер

Киров

, упоительно разрезающий волны своим носом, острым, как бритва. Глаз не оторвать!

Все в квартире жили

дружно

(было тогда такое словечко). Никакого антисемитизма со стороны национального меньшинства не наблюдалось. Наоборот, добрая тетя Валя так была расположена к нам, что отцу моему в порыве радушия прямой комплимент сделала: сказала матери, что он совсем не похож на еврея.

ДВОР И ВОЕННЫЕ ДОБЛЕСТИ

Двор в ту пору был общиной; все друг друга знали, и стар и млад. Во дворе поначалу ничего не чувствовалось; что мог чувствовать светловолосый мальчик с такой славянской внешностью? В семье ничего не произносилось. От отца я слова еврей до самой его смерти не слышал. Но всё же одно во дворе явственно висело в атмосфере: евреи не воевали. Откуда это взялось? Никаких высказываний память не сохранила. Мать, в простоте душевной, тоже могла так думать. Сказав: «красивые и умные», не добавила: «смелые». Да и видно было по всему, что

они

трусоваты. Сам я был скорее робок, чем смел; понял это рано, мучился этим. Висевшее в атмосфере пропустил через себя и принял на веру. Что евреи были, некоторым образом, лучшими солдатами в той страшной войне, не знал; да и никто не знал. Выяснилось это с большим опозданием, в 1990-е, когда опубликовали статистику по героям-фронтовикам. Оказалось, что до 1943 года евреи шли на первом месте (в пропорции к численности населения в СССР) по числу героев Советского Союза. Еще оказалось, что в правительстве непорядок вовремя заметили и специальным циркуляром запретили давать евреям это звание. Но и в оставшиеся два года войны другие представители великой семьи народов, исключая русских, не нагнали зарвавшихся евреев; евреи удержались на втором месте — с большим отрывом от всех прочих (и с небольшим отставанием от русских, которые, что ни говори, генетический конгломерат; будь я человеком доблестным, я бы не еврейский список пополнил, а русский). Тут дадим слово антисемиту или хоть еврею-скептику: «Евреи и на фронте не воевали! Сидели писаришками штабными — и своим же выписывали геройство…» Нужно ли возражать на такое? «Ужели нужны, милый мой, Для убежденных убежденья?» Возражать не станем, а несомненное отметим: лучший солдат — солдат хорошо мотивированный. Герой знает, за что сражается. Усилием воли превозмогает такие очень еврейские недостатки, как хорошо развитое воображение и низкий болевой барьер. Советские евреи, повторим этот плодотворный парадокс, как раз и были русскими, только еще больше русскими. А на Западе они были французами, британцами и — там это не вступало в противоречие — одновременно евреями. По словам де Голля, синагога дала больше солдат, чем церковь (в Сопротивлении, добавим, сражалось много русских и вообще иностранцев). Во Франции есть памятник Ариадне Скрябиной, дочери русского композитора, погибшей в Сопротивлении — в еврейском Сопротивлении. Ничего этого послевоенный советский двор не знал; не знала интеллигенция, не знали сами евреи. Откуда было знать мне?

ДАЧА В ОЗЕРКАХ

После второго класса меня вывезли на дачу — в Озерки. Да-да, в 1954 году это был загород, дачная местность. На чем туда ездили,

уму не приложу

(выражение как раз той поры). Ни трамваев, ни автобусов не было. С Поклонной горы в сторону поселка вела дорога, мощеная булыжником. На ней как-то мама наблюдала мое падение с велосипеда и, бедняжка, очень испугалась (дорога шла круто вниз). Велосипед был еще детский; другой, со свободным ходом, появился чуть позже, этим же летом, и сказал свое веское слово.

Снимали второй этаж с громадным балконом, обнесенным балюстрадой с пузатыми столбиками. За палисадником шла пыльная улица. На ней — и, сколько помню, только на ней — разворачивалась общественная жизнь детворы. На ней меня однажды побили. Пикантная история. Может быть, первая запомнившаяся мне драка. Общественность ликовала:

— Смотрите, первоклассник третьеклассника бьёт!

Это была не совсем правда. Победитель

окончил

первый класс, а я

перешел

в третий. Ростом он был ниже, в плечах шире. Может, и не моложе меня был, но пусть моложе, я своего позора умалять не стану. В последующих драках меня тоже обычно били; подводила, должно быть, еврейская трусость — а что еще? Трусость, она же — сильно развитое воображение, да не по росту слабые руки. Плох я был в рукопашном бою, что скрывать; неловок, медлителен. Перед стычкой не озлобление чувствовал, а мировые вопросы решал: быть иль не быть? зачем живем? в чем позор и в чем честь? Трусость ведь именно так всегда о себе и заявляет: вопросом, сомнением, зато немедленно проходит с храбрость, когда нет ни вопросом, ни сомнений. Превращается в доблесть, а та — не рассуждает, исходит из данности. Десятилетия спустя, в 1990-х, на русской службе Би-Би-Си (

о которой доброго слова не скажу

) я, по просьбе коллеги, перевел балладу Альфреда Теннисона

Атака легкой кавалерии

— о Крымской войне, о деле под Балаклавой, где в дурацкой атаке — с саблями на пушки — полегла под русской картечью элита британской аристократической молодежи. Перевод этот, сделанный наскоро, для очередной передачи, с тех пор стал, можно сказать, классическим, вызвал массу откликов; в юбилейном фильме 2005 года телеведущий и режиссер Леонид Парфенов (говорят, знаменитый, а я о нем на своих выселках только в связи с этим и услышал) прочел его с экрана для всей нашей внеисторической родины. Вот фрагмент, относящийся к делу:

Лишь сабельный лязг приказавшему вторил.

Приказа и бровью никто не оспорил.

Где честь, там отвага и долг.

Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен.

По первому знаку на пушки в атаку

Уходит неистовый полк.

Строка «Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен» прекрасно передает суть того, в чем мне было отказано в уличных стычках. Ее (эту строку, да и весь перевод) в последние — парижские — годы своей жизни повторяла на память Раиса Львовна Берг, генетик и правозащитница.

Не всегда меня били, нет, да и не часто я дрался, но редко брал верх. Доблестную, быструю и решительную победу запомнил только одну: в 1960 году, в седьмом классе, в коридоре 121-й школы, над неким Успенским из 7-в. Характернейший момент: мальчик был из приличной семьи, интеллигент, не то что я, хоть и выше меня ростом, а это среди тогдашних тринадцатилетних встречалось редко; должно быть, мотивации не имел драться. К пятнадцати годам я высоким казаться перестал, так и застрял на 180 сантиметрах, которых достиг к тринадцати; и в этом же самом коридоре был позорно бит ровесником Валерой Эглисом, надо полагать, из литовцев, хотя я долгие годы возводил его фамилию к французскому eglise. Коридор был тот же, но школа — другая: 43-я вечерняя школа рабочей молодежи. Эглис был выше меня, из самого простонародья; рядом с ним уже я казался интеллигентом.

Общественная жизнь взрослых и детей протекала в Озерках 1954 года на озерах, давших имя поселку. Там загорали и купались. Там я тоже опозорился: стоя по колено в воде, брызгал на другого мальчишку и кричал:

— Я его эксплуатирую!

Не сразу, а к вечеру был я мамой за это отчитан; мол, сидевший рядом с нею на берегу молодой человек попрекнул ее необразованностью сына. Что и говорить, с культурой было плоховато, зато как в этой ошибке видна эпоха!

Самый страшный озерковский позор связан для меня не с дракой и не с бескультурьем. Хватит ли духу рассказать? Кому рассказываю? Что водит моею рукой? У хозяина нашего дома был сын моих лет. Естественно, нам нужно было познакомиться. Назвав свое имя, я добавил: