Мне надоело бродить по этому скучному городу, и я спросил, нельзя ли для разнообразия выйти за его черту, на простор полей. Мой проводник ответил, что это можно, но предупредил:

   -- Едва ли и там вам покажется интересно.

   -- Почему? -- удивился я.-- В мое время за городом было так хорошо. Там были зеленые, усыпанные цветами луга, над которыми витал такой упоительный аромат, когда по ним проносился легкий ветерок; были прекрасные ветвистые деревья, населенные пернатыми певуньями; были обвитые розами прелестные коттеджи.

   -- Ну, теперь там ничего этого нет,-- снова сухо прервал меня старик.-- Мы все это переделали по-своему. Вместо описываемой вами ненужной роскоши природы мы устроили обширные огороды, разделенные дорогами и каналами, перекрещивающимися под прямым углом, как здешние улицы. Вашей былой "красоты" вы больше не найдете и за городом. Мы ее уничтожили, потому что и она мешала нашему равенству. Мы нашли несправедливым, чтобы одни люди жили среди живописных окрестностей, а другие -- среди болот или голых песков. Теперь благодаря нашим трудам весь мир стал одинаков во всех своих частях, все люди повсюду живут в одинаковых условиях, потому что на земле нет уже таких мест, которые имели бы какие-либо преимущества перед другими.

   -- А разве нет других стран, кроме этой? -- спросил я, думая, что старик под словами "весь мир" подразумевает только свою страну, и, чувствуя, что дорого бы дал, чтобы очутиться в какой-нибудь иной стране, хотя бы даже в одной из тех, которые тысячу лет назад считались самыми суровыми.

   -- Области другие есть, но стран в прежнем смысле больше не существует,-- пояснил мой спутник.-- Говорю вам: весь мир сделан нами совершенно одинаковым. Везде один народ, один язык, один закон, одна и та же форма жизни.

   -- Боже мой! Неужели, в самом деле, на всей земле, от полюса до полюса и на протяжении всего экватора, нет ни малейшего разнообразия? -- ужасался я.-- Как это должно быть скучно!.. Но, может быть, у вас есть хоть какие-нибудь способы развлечения, театры, например?

   -- Нет, мы уничтожили и театры,-- ответил старик.-- Особенности артистического темперамента не допускали уравнения. Каждый из артистов мнил себя лучше и выше других... Быть может, в ваши дни это было иначе?

   -- Нет, артисты и в наше время, как и во все предшествовавшие времена, считали себя, так сказать, сверхмировыми существами,-- сознался я.-- Но мы не обижались, не придавая этому особенного значения.

   -- Ну, а мы взглянули на этот вопрос иначе,-- отозвался мой спутник.-- Наш "Союз общественной охраны Белой ленты" нашел, что все способы развлечения вредны и порочны, перетянул на свою сторону БОЛЬШИНСТВО и добился того, что всякие игры, музыка, танцы и прочие забавы были навсегда воспрещены.

   -- Ну, а книги читать вам позволяется? -- спросил я.

   -- Это нам не запрещено, но только читать-то у нас нечего. Новых книг больше не пишется. Да и о чем писать в мире, где нет ни горестей, ни радостей, ни разочарований, ни надежд, ни любви, ни ненависти; где жизнь течет таким ровным, тихим, нигде не застревающим потоком?

   -- Да, у вас действительно писать не о чем,-- согласился я.-- Но что сделали вы с творениями прежних авторов? У нас были Шекспир, Вальтер Скотт, Теккерей, Байрон... Наконец я сам написал кое-что, заслуживающее некоторого внимания, как говорили. Может быть, все это у вас хранится в общественных...

   -- Нигде не хранится,-- почти сердито оборвал меня мой проводник.-- Мы весь этот старый хлам сожгли. Нам совсем не интересно знать о тех временах, когда в мире шла такая неразбериха и люди, в огромном большинстве, были превращены в невольников и во вьючный скот.

   Дальше я узнал от него, что у них благодаря настояниям самой сильной общественной партии "Союза общественной охраны Белой ленты", были уничтожены все без исключения произведения искусства прежних времен и постановлено подавлять в подрастающих поколениях малейшее стремление к художественной деятельности всякого рода, потому что такая деятельность признана зловредною, как подрывающая великие основы равенства. Люди с художественными наклонностями имеют привычку мыслить и этим самым возвышаться над другими, не имеющими такой зловредной привычки. Разумеется, последняя категория людей преобладала и составляла БОЛЬШИНСТВО, которое и признало существование неприятных ей лиц первой категории недопустимым. При этом старик добавил, что по той же причине были воспрещены различные виды спорта и общественные игры, так как состязания ведут к проявлению способностей, а различие в способностях нарушает законы равенства.

   -- А по скольку часов в день работают у вас? -- спросил я.

   -- Только по три часа, все же остальное время дня в нашем собственном распоряжении,-- не без гордости проговорил старик.

   -- Что же вы делаете в течение такого продолжительного свободного времени? -- поинтересовался я.

   -- Отдыхаем,-- последовал краткий ответ.

   -- Отдыхаете?! Двадцать один час подряд только и делаете, что отдыхаете? И это после такого ничтожного труда? -- изумлялся я.

   -- Ну, конечно, не все же время мы спим или сидим, как ваши прежние истуканы,-- возразил мой спутник.-- Мы думаем, беседуем...

   -- А!.. О чем же, смею спросить?

   -- О том, как трудно жилось прежним людям и как счастливы теперь мы, а также о великих предназначениях человечества.

   -- А что именно вы представляете себе под выражением "предназначения человечества"? -- с любопытством спросил я.-- Об этом и в наши дни много толковалось, но никто так и не мог выяснить, что, собственно, имелось в виду.

   -- Да? Ну, мы и в этом отношении ушли гораздо дальше вас,-- с самодовольством проговорил мой собеседник.-- Мы видим предназначение человечества в полном преобладании над природой, чтобы она не стремилась больше своими вольностями нарушать наши законы равенства; чтобы все у нас делалось силою одного электричества, без всякого содействия с нашей стороны; чтобы каждый из нас имел право голоса; чтобы...

   -- Довольно! Благодарю вас,-- перебил я его.-- Теперь я все понял, и мне остается спросить вот только о чем: есть ли у вас религия?

   -- Конечно.

   -- И вы поклоняетесь какому-нибудь божеству?

   -- Разумеется.

   -- Как оно у вас называется?

   -- БОЛЬШИНСТВОМ.

   -- Так. Ну, теперь для меня все окончательно ясно... Впрочем, есть еще один вопрос, последний... Надеюсь, вы простите мне, что я задаю вам такое множество вопросов?

   -- Задавайте и этот вопрос, не стесняясь,-- пробурчал старик,-- я к тому и приставлен, чтобы в течение трех часов в день отвечать на вопросы людей неопытных.

   -- Я хотел бы узнать вот что еще: много ли людей кончают у вас самоубийством?

   -- Самоубийством?!. Ну, таких случаев у нас совсем не наблюдается.

   Я взглянул на лица встречных мужчин и женщин. Заметив на их лицах и в глазах такое же выражение удивления, смешанного с тревогой, какое мне приходилось наблюдать в глазах наших домашних животных, я решил, что этим людям действительно нет надобности прибегать к самоубийству.

   Лишь только я решил этот вопрос, как все окружающее меня вдруг покрылось непроницаемым туманом... Я окликнул своего спутника, но не получил ответа...

   Господи! да что же это со мной? Почему я снова очутился в хорошо знакомой мне комнате и на собственной постели, а возле меня раздается не менее знакомый, крикливый голос миссис Биглз, моей прежней квартирной хозяйки?

   Разве и она проспала тысячу лет и тоже теперь проснулась?.. Она кричит, что уже двенадцать часов... Только еще двенадцать! Значит, я должен ждать еще четыре с половиною часа, когда меня умоют... Ах, как трещит у меня голова и как невыносимо ноют руки и ноги!..

   Да, я действительно в своей собственной постели... Неужели все это было лишь тяжелым, кошмарным сном, и я остался на своем месте, в девятнадцатом столетии, при привычном государственном, общественном, семейном и прочем строе?..