Пошли публичные диспуты о равенстве и о неравенстве. Одни (меньшинство) стояли за первое, другие (большинство) -- за второе. Мужья, любившие своих жен, находили их лучшими в мире и с презрительным снисхождением, едва скрывая свои чувства, смотрели на других женщин. Любящие жены, в свою очередь, находили, что их мужья умнее и во всех отношениях лучше других. Матери находили, что лучше их детей и быть не может, то есть каждая мать думала так о своих отпрысках, глядя на чужих как на существ неизмеримо низших. Дети с самого рождения также были пропитаны еретическими убеждениями, что их отцы и матери лучше всех остальных родителей на свете.

   Вообще, со всех точек зрения, семья оказывалась нашим врагом. У одного, действительно, была прелестная жена и двое благонравных детей, а его соседу выпала на долю сварливая грымза и одиннадцать озорных бездельников. В чем же тут было равенство?

   Кроме того, в одной семье горевали, а в другой -- радовались. В одной хижине горько плачут перед маленьким гробиком осиротевшие муж и жена, в другой, рядом, супружеская чета радостно смеется, глядя на то, как гримасничает ребенок, стараясь сунуть себе в рот собственную ногу. Какое это равенство? Может ли общество, в котором существовали подобные противоположности, считаться нормальным?

   Такие вопиющие несообразности терпеть больше было нельзя. Мы поняли, что семейная любовь мешала нам на каждом шагу, что именно в ней мы и имели самого сильного врага. Это глупое чувство делало равенство людей невозможным. Оно вело за собой в пестрой смеси радость и горе, мир и тревогу. Оно разрушало привитые нами с таким огромным трудом новые верования людей и подвергало страшной опасности все человечество. Ввиду этого мы нашли нужным уничтожить любовь.

   В настоящее время у нас нет семьи, зато нет и семейных тревог; нет любовных историй -- нет и любовных страданий; нет любовных восторгов -- нет и терзаний ревности; нет поцелуев -- нет и слез.

   Теперь мы наслаждаемся настоящим равенством, освободившись от всех радостей, зато и от всех горестей семейной жизни,-- с самодовольством закончил свою длинную речь мой спутник.

   -- Да, разумеется, при таких условиях у вас должны быть удивительные тишь и гладь,-- заметил я и продолжал: -- Но скажите, пожалуйста,-- я спрашиваю с чисто научной точки зрения,-- какими же путями возмещается у вас естественная убыль в населении? Или вы сделались бессмертными и...

   -- Ну нет, тайны приобретения бессмертия мы пока еще не открыли,-- поспешил заявить мой спутник.-- У нас умирают, как и встарь, хотя и в других условиях и пропорциях, а причиненную этим убыль мы возмещаем совершенно просто, тем же способом, каким в ваше время производилось размножение коров, лошадей и прочих домашних животных, в которых вы нуждались. Ежегодно, весною, мы некоторое время разрешаем обоим полам жить вместе, причем необходимое количество рождений устанавливаем заранее. Новорожденные тщательно воспитываются под медицинским руководством и наблюдением. Лишь только явившись на свет, они отбираются от своих родительниц, во избежание пагубной для равенства материнской любви, и помещаются в государственные воспитательные дома, откуда их своевременно отдают в общественные школы, где они пребывают до четырнадцатилетнего возраста. В этом возрасте они подвергаются экспертизе специалистов, по решению которых подготовляются к тому или другому делу, смотря по открытым у них способностям. Двадцати лет их заносят в списки взрослых граждан, причем им дается право голоса. Между мужчинами и женщинами не делается никаких различий; оба пола пользуются совершенно одинаковыми правами.

   -- Какими же, собственно? -- осведомился я.

   -- Да всеми теми, о каких я сейчас говорил. Чего же вам еще? -- с заметным раздражением пробурчал старик.

   Я опять замолчал.

   Когда мы, по моим расчетам, прошли несколько миль и я ничего не видел, кроме однообразных улиц да "блоков" зданий, так похожих одно на другое, мне вздумалось спросить:

   -- Разве здесь нет магазинов или, вообще, торговых и ремесленных заведений?

   -- Нет. На что они нам? -- ответил проводник.-- Государство кормит и одевает нас, дает нам жилище, оказывает медицинскую помощь, моет, бреет, красит, причесывает нас, а когда помираем -- хоронит. Ни в каких торговых и ремесленных заведениях мы не нуждаемся, поэтому их и нет.

   Чувствуя некоторую усталость, а главное -- жажду, я немного спустя предложил новый вопрос:

   -- Нельзя ли нам зайти куда-нибудь, где я мог бы напиться? У меня страшно пересохло горло.

   -- Напиться?!. Что значит "напиться"? -- удивился мой спутник.-- У нас после обеда дается полпинты какао. Может быть, вы об этом говорите?

   Я понял невозможность объяснить ему мою потребность напиться просто воды или чего-нибудь в этом роде, потому и сказал:

   -- Да-да, какао. Говорю вам: мне очень хочется...

   -- Ну, а я говорю вам, что какао подается у нас только к обеду! -- резко прервал меня старик.

   Я снова должен был замолчать и покориться своей участи -- ждать обеда.

   Мимо нас проходил молодой человек с благообразным лицом, но однорукий. Еще раньше я заметил несколько одноруких и одноногих. Это явление поразило меня, и я спросил об его причине.

   -- Это тоже объясняется очень просто,-- ответил старик.-- Когда у кого-нибудь из молодых людей замечается превышение в росте или и силе сверх установленной средней нормы, то у него отнимается нога или рука, чтобы привести его в равновесие с другими. Мы, так сказать, низводим его до нужного уровня, без которого также немыслимо равенство. Природа частенько ошибается в своей мерке; она никак не хочет приучиться работать по той мерке, которая нам нужна, и мы исправляем ее ошибки.

   -- Значит, вы не вполне еще подчинили себе природу? -- съехидничал я.

   -- Увы, нет еще! -- со вздохом промолвил старик.-- Стараемся, но все еще далеко не с полным успехом. Положим,-- с гордостью добавил он поеле непродолжительного молчания,-- во многих отношениях мы уж посбили с нее спеси.

   -- Ну, а что вы делаете, когда среди вас является человек с умом выше нормы? -- с тем же ехидством продолжал я.

   -- Это бывает очень редко, но когда случается такая ненормальность, то мы просто-напросто вскрываем у данного субъекта череп и производим над его мозгом некоторую операцию, после которой он становится вполне нормальным.

   Сказав это, мой спутник снова помолчал, очевидно, погруженный в раздумье, потом добавил:

   -- В первое время мне казалось очень грустным, что мы не можем повышать умственные способности людей, а умеем только понижать их, но с течением времени я примирился с этим.

   -- И вы находите справедливым такое искусственное... или, вернее, насильственное понижение природных умственных способностей? -- спросил я.

   -- Конечно. Разве я могу считать это несправедливым, раз исключена возможность повышать эти способности? -- ответил мой собеседник.

   -- Почему же не можете? -- приставал я.

   -- Потому, что так постановлено БОЛЬШИНСТВОМ,-- смиренно проговорил старик.

   -- Неужели вы находите, что ваше большинство не может быть несправедливым? -- вырвалось у меня.

   -- Разумеется, нет. БОЛЬШИНСТВО не может быть не правым,-- тоном глубокой убежденности промолвил мой спутник.

   -- Ваше мнение разделяется и теми, у которых вам приходится обрезывать мозги? -- не унимался я.

   -- Нет. Но много ли их? -- передернув плечами, произнес старик.-- Мы с ними не считаемся.

   -- Однако, по-моему, и меньшинство имеет право на сохранение своих рук, ног и мозгов,-- возразил я.

   -- Меньшинство НЕ ИМЕЕТ НИКАКИХ ПРАВ,-- последовала суровая отповедь со стороны моего собеседника.

   -- Следовательно, тому, кто пожелал бы жить среди вас, необходимо примкнуть к большинству, чтобы не...

   -- Разумеется! -- оборвал меня старик, угадав мою дальнейшую мысль.-- Только таким путем он и может избавиться от больших неудобств.