Глафира помолилась на маленький образок, зевнула и улеглась на лавку. Но не спалось. Круговерть сегодняшнего дня слишком была необычна. Новые гости, колгота. Зато утёрла нос этим дурам, Фроське с Маруськой. Конечно, господам помыли косточки, как без того. И пива попробовала из той банки. Тайком, правда, но никто не заметил. И кусочек сахару припрятала. Потом пригодится. Мысли её начали путаться, потом она начала крутиться, ворочаться, не выдержала, пробормотала: "Грехи наши тяжкие, распалили окаянныя и сбёгли...", встала. Накинула на плечи платок, и так, в сорочке, вышла во двор.

   Костя заигрался. Уже совсем стемнело, уже выползла на небо луна, уже стали зазывать домой детишек матери. Постепенно улица опустела. Костя подошёл к барскому дому, потрогал двери и калитку. Всё заперто. Сел на крыльцо. На деревне становилось всё тише, изредка слышится скрип от затворяемых ворот или стук засова. Село засыпает, лишь изредка, то в одном, то в другом конце, подбёхивают собаки, или долетит невнятный говор и смех расположившихся на ночлег на сеновале ребят. Полночь близится*.

   Костя перемахнул через забор, в свете полной луны увидел мелькнувший возле амбара белый призрак. Тихонько отворил заднюю дверь и прокрался в горенку. Успел стащить с себя сапоги, завалился на подушку и заснул мгновенно.

   Пурпурный взгляд зари восточной уже озарил край неба. Уже где-то встал пастух, перекрестился, помолился на восток, перекинул через плечо котомку. Вышел из ворот, звонко щёлкнул кнутом. И вот уже мычанье, блеянье прогоняемой в поле скотины пробуждает деревню. Бабы молодые и старухи, с заспанными лицами, одетые кое-как и босиком, торопятся выгнать со двора на пастбище скотину. То тут, то там раздаются то ласковые слова, обращаемые к скромной телушке, то брань глупым овцам и бестолковым коровам, то резкое слово против невежества глядящего исподлобья и глухо мычащего быка. Скрип то отворяемых, то затворяемых ворот, хлоп кнута, разнообразный крик стада, всё смешивается в один нестройный гул.*

   Дальше кто-то шёл досыпать, а хозяйки начинали топить печи, ставить хлеб и готовить еды на день. Глашка после утренней дойки уже умылась и причесалась, а теперь ворочала квашню. На её лице блуждала загадочная улыбка.

   При таком раскладе спать Костя уже не мог. Под окном как дивизия Будённого проскакала. Он со стоном поднялся, покачался из стороны в сторону, не открывая глаз, но сил в себе встать всё-таки нашёл. Выполз в залу, что одновременно служила столовой. Все, кроме Сашки были на ногах.

   _______ _________

   ^{* - Абзац написан по мотивам "Год земледельца" Селиванова.}

   - Всем с добрым утром. Анна Ефимовна, - спросил Костя, - а кофе где у нас?

   Слава жевал корку хлеба с молоком, блудливо отводил глаза и смотрел большей частью в стол. Анна о чём-то жизнерадостно щебетала. Костя сразу всё понял. Пробормотал: "Не вынесла душа поэта". Вообще-то Костя нечто подобное предполагал, но думал, что клинья к Анне начнёт бить Сашка, а рафинированный интеллигент Ярослав со своей любовью окажется на обочине. Поморщился, - "и то хорошо". Стал бы у нас тут вместо мужика страдалец, мучайся потом с ним. "М-да", - подумал он ещё раз, - "Славик-то непрост. Что-то я в нём не разглядел". Ещё раз посмотрел на хозяйку, пропустил мимо ушей её фразу, что-то там про водосвятие. Анна просто цвела. "И то тоже хорошо", - думал Костя, прихлёбывая кофе, - "недотрах не успел принять хроническую форму. А то получилась бы, неровен час, новая Салтычиха. Баба с мужиком - это совсем иное, нежели баба без мужика".

   Приполз Саня. Такой же смурной. Так же, как и Костя, с заметным усилием сдерживая зевоту. Глашка закрутилась веретеном, почему-то вокруг Саньки, и незаметно норовила подсунуть ему кусок потолще. "Нифига себе", - удивился Костя, - "да я самое интересное проспал?" Саша тоже увидел всё, оценил, сделал выводы. Незаметно шепнул Славе:

   - Ты извини за вчерашнее. Не подумавши ляпнул

   - Угу, - ответил тот.

   Он не видел ничего. Он был просто счастлив. Слава, видимо, рассказал Анне про конфессиональную принадлежность каждого, потому перед ним и Саней на стол Глашка поставила по кружке молока, ломти хлеба. А Косте и всем остальным - миску чищеных орехов и стакан воды. "На кой ляд я в православие подался?", - мучительно соображал Берёзов, - "Строгий пост, его ити". Хотелось скрыться и втихую заточить баночку тушёнки, он даже сглотнул густую слюну.

   Женщины ушли переодеваться к церкви.

   - Анна! Анна! Где мой мундир!

   Ребята обернулись. В дверном проёме, между светлицей и кухней, стоял Ефим Григорьевич собственной персоной, в длинной ночной рубахе. Из-под неё виднелись тощие, покрытые густым чёрным волосом голени. Седые, растрёпанные патлы, недельная сивая щетина. Он стоял, держась за косяк, и требовал мундира!

   Костя подскочил к нему:

   - С добрым утром, Ефим Григорьевич! Куда же вы собрались?

   - В церкву! А ну отойди. Анна! Анна, где ты там?

   - Ефим Григорьевич, какая церква, вам лежать надо! - Костя хотел уладить вопрос увещеванием

   - А ну! - вдруг взъярился папаша. - Указывать мне тут!

   Тут и Костя взбесился. С недосыпу, голоду и бестолковой ночи:

   - Ты куда, старый хрен? Я тебе покажу церкву! А ну в койку! Вчера от лихоманки чуть в ящик не сыграл, а сегодня в церкву собрался! Но ногах, курва мать, едва держишься, а всё туда же!

   Старик хотел двинуть Косте кулаком в лицо, но не преуспел. Берёзов втолкнул того в светёлку. Оттуда понеслась густопсовая матерщина самого низкого пошиба, грохот опрокинувшейся лавки. Слава с Сашкой развесили уши - шедевры изящной словесности сыпались как с одной, так и с другой стороны. Стоял такой ор и лай, что примчалась не только Анна Ефимовна, но и Глашка из летней кухни. Анна беспокойно приговаривала: "Батюшка, батюшка!", но в комнату войти не смогла. Там Костя боролся с вредным стариком. Победили задор и молодость, измождённый изнурительной болезнью дед не смог противостоять натиску. Костя закатал того в одеяло и уложил на кровать. Поправил подушку и, тяжело дыша, сообщил:

   - Вот и лежи!

   Дед всё-таки выпростал из-под одеяла костлявый кулак и сложил Косте фигу. Отдышавшись, уже спокойно спросил:

   - Ты где так лаяться навострился?

   - В армии, - буркнул Костя, - а вы?

   Ефим Григорич самодовольно усмехнулся:

   - Так тоже... Покойный государь Пётр Алексеич загибал за будь здоров, грешно было не научиться.

   - А вы встречались с государём?

   - Атож! - гордо ответил старик. - Последний раз в тринадцатом годе, когда абшиду просил. А в походе на Прут, так и вовсе.

   Всё. Ни в какую церковь Костя не пошёл.

   Саша со Славой, пока женщины ходили на заутреню, а Костя разговаривал с Ефимом Григорьевичем, уединились в горенке и начали насиловать компьютер. И только исключительно по делу. За два часа Саша, благо он чертил быстро и красиво, успел снять копии с трёх чертежей ткацких станков, законспектировать описание. Потом пришли Анна с Глашкой, срочно пришлось всё прятать и упаковывать. Саша успел упорядочить записи, сделать спецификацию. Немного напрягала непривычная терминология, эти ремизки, батаны и бёрды. Но Александр был полон оптимизма. Лиха беда начало, главное - уже что-то начало шевелиться. Это уже жизнь, движуха, а не прозябание.

   Костя развил бурную деятельность. Он неожиданно трепетно отнёсся к хозяину поместья. Притащил горячей воды, баллончик с гелем для бритья. Обмотал шею деду полотенцем и побрил того современным станком. Облил лосьоном, нашёл в закромах у Анны чудовищные, весом килограмма полтора-два, железные ножницы и постриг старика. После этого удовлетворённо осмотрел его и удивился. Старику было лет сорок пять, край - пятьдесят. То есть он оказался мужчиной, что у нас называют "в полном расцвете сил". Странным образом, после утреннего эпизода старик принял Костю за своего, и не противился его манипуляциям. К приходу женщин из церкви он сиял, как новенький пятак. Анна даже охнула, когда увидела своего отца таким помолодевшим.