— Приехали, — сплюнул Козырев.

Мокрый валежник шипел. Дым крутило. Снежный заряд ушел за перевал. Козырев достал газетный сверток, подвинул:

— Ешь, Любашка моя испекла. Не хотел брать, а она положила. Ты, говорит, Сержик, со мной не спорь. Никто меня так прежде не называл. Конечно, и жизнь моя непростая, как видишь, дальше шофера не пошел, а она институт заканчивает. Инженер и шофер — логики как будто и нет, а поженились.

Козырев проткнул на ветку кусок пирога и стал поворачивать над огнем.

— А встретились мы на почте. Я тогда почту возил. Она телеграмму отправляла. И тут хоть верь, хоть нет, что-то накатило: стою дурак дураком, гляжу на нее. Она торопится, просит: «Примите, пожалуйста, опаздываю». Тут я пришел в себя: «Вам куда?» — «В институт». Мигом ее докатил. Съездил, куда надо, опять к институту — жду… Дождался. Так и пошло. Катается со мной, а дальше ни гу-гу. Вижу — табак дело, совсем извелся, даже уехать хотел. Едем раз из института, и нашла на меня морока — чуть на повороте в стену не вмазал. Вцепилась она в мое плечо, я — на тормоз.

— Что с тобой? — спрашивает.

Говорить я не мастер, а тут накипело, вырубил ей все, как есть. После этого перестала со мной ездить. Как будто даже легче стало: нет и нет. А потом крепче прежнего навалилась тоска, совсем жизни не стало. Встретил и издалека так повел разговор насчет того, чтобы пожениться.

Она сразу мне:

— Всегда так говорят, а потом, оказывается, мужчине свобода нужна.

А какая свобода, когда себе не рад. Я так и сяк, она — ни в какую. Все что-то выжидает, на почту каждый день ходит. Дело, вижу, непростое, спрашиваю: «Любаша, если есть кто, скажи, уйду, не стану мешать. Только, говорю, оставь что-нибудь на память о любви моей ненормальной, платочек там или еще что».

— Плохая примета, — говорит, — платочки дарить. Подарила одному синенький платочек, а он забыл… Ешь пирог-то, остынет.

— Конечно, всякий наш брат есть, — отозвался солдат, — но ведь могли быть и особые причины.

Козырев подвинул обгоревшую корягу.

— После того, как поженились, мне все кажется, что потерять ее могу. Скажи, может так быть?

— Может, — ответил солдат.

— Иногда кажется, ненормальный я. Утром уедешь, а к обеду скребет в душе, время не скоротать. И день ото дня все сильнее. Если так будет продолжаться, то что же станет со мной лет через пять? — Козырев протянул руку к огню. — Первый час всего. Пойдем в кабину, может, заснем, все время скорее пройдет. Не хочешь? Ну, смотри. Я пойду. Эти ночные костры одна видимость — колени горят, а спина мерзнет. С рассветом наберем хвороста под колеса, выдернем машину — и будь здоров! А то пойдем, что будешь один сидеть?

— Не уснуть мне. Иди.

Треснул сучок под ногой Козырева. Хлопнула дверца. С четверть часа он грел двигатель, потом стало тихо.

Тучи растащило. Легли тени. Очертились вершины гор. Над головой пролетела стая каких-то птиц. Солдат встал и подбросил в костер.

Козырев проснулся с восходом солнца. Костер догорал. Охапка хвороста лежала возле машины. На ней, завернутые в синий кружевной платочек, лежали поникшие подснежники. Вниз уходили следы и терялись за поворотом.

ФОКУС ЖИЗНИ

Кирюшке не везло с самого начала. В детском саду заставляли днем спать, а ему не хотелось. Так, помнится, ни разу и не уснул. Потом учителя вредные попадались. Одолел восьмой класс — и прямо в инструментальный цех.

Ростом он хорошо вышел, на носу конопатины, а глаза синие, будто цветки цикория. И серьезный. Выслушал он начальника цеха Петра Степаныча про традиции и трудовую честь и, чтобы утвердиться в самостоятельности, спросил:

— Сколько платить будешь?

Петр Степаныч посмотрел на Кирюшку, хмыкнул, снова посмотрел:

— Сколько заработаешь.

Определили Кирюшку к дяде Васе. Этот дядя Вася за месяц, может, два слова сказал, да и тех нельзя было разобрать. С ним Кирюшка чуть не онемел. Кивнет: смотри, дескать, учись, перенимай опыт. Смотрел-смотрел, да и затосковал. Тогда перевели его к дяде Грише. Тот минуты не мог промолчать. «Если в рассуждение взять, — обыкновенно говорил он, — ты еще очень зеленая горошина в стручке коллектива…» Потом переходил к искусству ковать лошадей, к великому множеству инструментов и их назначению, рассуждал, почему отмирают старые ремесла, а в конце оказывалось, надо было подать торцовый ключ или скобу. Но именно этого-то и не мог схватить Кирюшка, понуждая дядю Гришу к новым поучениям. Был одно время над ним старшим Семен Захарыч, он не признавал в Кирюшке на что-нибудь годного человека и постоянно был отчего-то сердит: «Вам, паралик вас расшиби, только по дискотекам обутки рвать, трясуны». А к Андрею Карпову ни за что бы Кирюшка и сам не пошел, посмотрит в глаза — оторопь берет.

И вздумалось Кирюшке уйти из цеха. Написал заявление: не желаю — и баста. Мастер не возражал.

Дорога домой вела через гору. Остановился Кирюшка наверху, сел на камень, осмотрелся. Березы вокруг, сухая трава на проталинах, камни, а под горой завод. Под крышами цехов там шумно: станки гудят, резцы шипят, пилы вжикают, молота ухают. Горелым маслом и железом пахнет. Над головой птицы летают. И Кирюшке вольно. Хорошо.

Вдруг видит он: на тропе внизу шляпа маячит — Андрей Карпов поднимается. Хотел Кирюшка уйти подальше от глаз, да раздумал. Ему теперь все нипочем. Закурил и стал пускать дым носом, в две струи.

— Зачем на холодном камне сидишь? Кому нужен хилый работник? — Андрей Карпов кинул рукавицы на камень, сел, достал пачку «Космоса».

Вдруг сигарета выскочила из пачки, оказалась во рту, а коробка чиркнулась о спичку и куда-то пропала. Кирюшка удивился:

— Ты артист, что ли?

— Нет, зачем, я инструментальщик. А в цирк звали — это правда, не пошел.

— Да ведь в цирке-то лучше, чем в цехе, — еще больше удивился Кирюшка.

— Скучно.

— В цирке скучно?

— Очень скучно. Показал фокус — тебе похлопали. Приятно, конечно, изредка. А каждый день, из года в год скучно.

— Вот бы мне в цирк, — позавидовал Кирюшка. — Мне бы скучно не было. Это когда не хлопают — скучно, а когда хлопают — весело! Я к духачам ударником просился, не берут: научись сперва. А что учиться? Лупи в барабан — и все тут.

— Если бы так просто, — Андрей достал из воздуха круглый рубль, снял с Кирюшки кепку, кинул туда и нахлобучил на лохматую голову.

Кирюшка снял кепку, но рубля там не обнаружил:

— Интересно!

— У человека все должно выходить интересно. Слышал, ты в бега кинулся? Куда теперь?

— На стройку, там, говорят, хорошо.

— Что ж, стройка неплохо. Когда помоложе был, метро строил, в Астрахани арбузы грузил, одну навигацию ходил матросом в море, с геологами в Саянах бывал, даже змей в песках ловил. И везде хорошо, но всегда чего-то чуть-чуть, самой малости, не хватало. А теперь у меня все есть.

— И машина, и магнитофон японский, и все-все?

— То другое совсем. Вот слушай: мой отец токарь, дед кузнецом был, прадед — литейщиком, и кто подрастал, все у завода кормились. И стало мне тоскливо. Думаю: перееду на другое место — лучше будет. Приезжаю, а тоска уж там. И так она на меня навалилась — свет не мил. Словом, вернулся, и все теперь на месте.

— У тебя работа хорошая.

— А как ты можешь знать, какая она? Ее понять надо, как всякий фокус. Кузнечиком прыгать — проку не будет. Ветер странствий для того, кто знает, чего хочет, это как масло к хлебу. А одного масла много ли съешь?

— Немного, — согласился Кирюшка.

— Отец-то где работает? — спросил Андрей.

— Он не работает. Он умер.

— Ну-ну, — смутился Карпов, — бывает, что ж…

— Он запился, — продолжал Кирюшка, — на часы поспорил, что выпьет три бутылки. Положили на бочку часы и водку поставили. Две выпил, а третью только половина — уши стали синеть. Упал и умер. Грузчиком работал. Часы на бочке остались…