Лошади пошли веселее, чуя отдых. Высокая густая рожь волновалась теперь у самой дороги. Каждый колос нагибал свою длинную головку и кланялся. И лоснистые полосы медленно переливались по широкому простору нивы.
Я смотрел на хлеб и вдруг увидал на меже, вдали, что-то белое. Я немного близорук, но мы подъехали ближе, и я различил ясно стройную женскую фигуру в светлом платье, которое мне показалось немного странным; почему – я не мог дать себе отчета. Что-то в нем было непривычное, хотя и не некрасивое. Лица женщины я не мог разобрать. И далеко было, да и на голове у нее я заметил широкую, бросающую тень, круглую соломенную шляпку с черной лентой вокруг тульи. Концы лент мягко развевались. Шляпа тоже показалась мне необыкновенной. Я вспомнил, что шляпа такого фасона называется «бержеркой». Кузина Нини мне это объясняла, когда ездила на последний bal masque[21] нынче зимою.
Я думал было остановиться, не без основания предполагая, что, быть может, это одна из обитательниц Осокина. Но кучер чмокнул, мы помчались под горку и скоро очутились у ворот усадьбы.
Ворота уже медленно отворял старик, должно быть, сторож. Целая свора собак кинулась под колеса. Кибитка моя подкатила прямо к крыльцу.
Признаюсь, мне было очень неловко. Я чувствовал себя виноватым в чем-то перед неизвестными хозяйками. Я ждал их с нетерпением, заранее махнув рукой и решившись не только звать их тетеньками и целовать ручки, но готовый на еще более значительные жертвы.
Но хозяйки не показывались. Выбежал старый слуга в гороховой ливрее с добрым, преласковым лицом (не могу постигнуть, отчего он мне напомнил «Багрова внука» Аксакова. Бывает иногда, что одно неуклонно напоминает о другом, по-видимому, совершенно безотносительном, и связи, сколько не ищешь, никак не найдешь). Выбежала женская прислуга, тоже вся не из молодых, причем одна горничная, седая, приятная, очень меня поразила; она была одета слегка на манер молоденькой субретки: в светлом ситцевом платье, коротеньком передничке с кармашками и легком белом чепчике.
Дворня бросилась к ручке. Я изумился и покраснел, однако не протестовал.
– Пожалуйте, пожалуйте, барин, – твердил ласковый старик, пока отвязывали мои чемоданы. – Ждем вас, заждались. Сегодня, думали, не приедете, тяжелый день сегодня, понедельник. Барышня Аделаида Васильевна дома, у себя, а вот Полина Васильевна гулять вышли. Пожалуйте, вам в мезонине приготовлено. А если не понравится – барышни говорили, вниз можно перейти.
В мезонине, однако, мне очень понравилось. Две большие комнаты, кабинет и спальня. Одна выходила балконом в сад, где за купами деревьев, под горкой, блестело второе, маленькое, озеро, а другая – в сторону двора, полей и большого озера. Потолки немного низковаты, и мебель какая-то неудобная, штофная, тяжелая – но я обожал эту мебель с прямыми спинками. Едва взглянув вокруг, я принялся умываться, устраиваться и переодеваться. Старик, которого звали Финогеном, ушел, сказав, что скоро будет чай и ужин.
Незаметно в комнате потускло, сумерки переходили в ночь, когда я, уже совершенно готовый, услыхал стук в двери.
Я ожидал увидеть опять Финогена, но вошла та самая горничная, которую я заметил на крыльце.
– Кушать пожалуйте, – произнесла она с легкой ужимкой, сложив руки под передничком. Ах, Боже мой, у вас и карсель не зажжена! – И она торопливо подошла к столу в простенке, где я раньше заметил большую, фарфоровую лампу. Вообще же я своего «кабинета», то есть комнаты, выходящей в сторону сада, не успел осмотреть, ибо все время пробыл в спальной.
Лампа была прекрасная, кажется, саксонская, но горел в ней не керосин, а масло. (Горничная нисколько не ошиблась, сказав «карсель».) Такого рода лампы, как я узнал, нужно каждые четверть часа подвинчивать, а то они меркнут.
– Как вас зовут, милая? – спросил я горничную, пока она возилась с лампой.
– Меня-с? Надей. Я при Полине Васильевне нахожусь. Старшей барышне Антонида служит-с. Полина Васильевна видели, как вы к нам подъезжать изволили. Они по полю гуляли-с.
– А, так это была Полина Васильевна? В светлом платье?
– Они-с. Они очень на закате гулять любят.
– Послушайте, Надя… – мне было сначала неловко звать Надей такую почтенную особу, но быстро я привык, тем более, что и лицо ее, все в мелких морщинках, выглядывало таким свежим, милым и добрым из-под седых волос и рюшей кокетливого чепчика. – Видите, Надя, я так неожиданно. Мне, право, неловко… Ваших барышень я не знаю…
– Ах, что вы! Да барышни вам так рады! Константин Дмитрич (это был дядя) писали, что вы художник. Барышням нашим вы кузеном, кажись, говорили они, приходитесь. И я уж так-то рада, развлекутся наши барышни, им общество…
Красноватый свет лампы упал круглым пятном на стол. Я поднял глаза на освещенный теперь простенок – и замер на секунду. Неясно отделяясь от беловатых обоев, там чуть светлел небольшой, круглый портрет. Глаза мои не отрывались от него, хоть весь он был прост и неярок. Чуть мерцала тоненькая, витая рамка. На белом фоне была изображена бледной пастелью с прозрачными, розоватыми тенями девушка, в кисейном платье, с пепельными волосами, начесанными на уши по старинной моде, с большими, очень голубыми, недоумевающими глазами. Не знаю, что за неслыханная прелесть была в этом простом и нежном лице; но у меня в груди сжалось, как от боли, – и я смотрел на чудодейственную пастель с дрожью, почти с благоговеньем и мукой.
– Кто это? – спросил я невольно и робко, указывая на портрет.
– Это? – Надя уж собиралась выйти из комнаты. – Ах, Боже мой, тут в позапрошлом году барышня Аделаида Васильевна жили, так этот портрет висел и остался. Я и не заметила…
– А кто это?
– Да барышня же наша младшая, Полина Васильевна. Барин покойный их рисовал, папаша ихний. Очень хорошо рисовали, говорят, и весьма схоже их тогда изобразили;;. Пожалуйте кушать, барышни в столовой…
Надя исчезла. Я с усилием оторвался от огромных, голубых глаз портрета, подошел к двери, у порога опять оглянулся, точно боясь, что «она» уйдет, – наконец отворил дверь и быстро сошел вниз.
Не знаю, какими ожидал я в то время встретить моих хозяек. Не помню, о чем я думал, спускаясь с лестницы. Столовая, просторная комната с темной дубовой мебелью, с накрытым столом посередине, освещалась двумя канделябрами, где горели восковые свечи. При их мягком мерцании я вдруг увидел высокую женскую фигуру, очень тонкую, стоявшую ко мне спиной. Кажется, она связывала на окне букет васильков. При звуке моих шагов она обернулась. Сердце у меня ударило сильно – и остановилось на мгновенье. Что это? Кисейное платье с длинным корсажем, пышная юбка, бледные краски, пепельные волосы, начесанные низко на уши… Но я уже опомнился. Передо мной стояла хозяйка, «младшая барышня». Она улыбалась приветливо и застенчиво, и, не подавая руки, присела мне, краснея. Маленькое личико, худенькое, продолговатое, все в нежных и мелких морщинах сияло лукавством и удовольствием. Волосы ее были слишком светлы, седина их тронула мало и незаметно. Руки, в черных митенках, суховатые и желтенькие, сжимали пучок васильков. На стуле лежала «бержерка» – и она удивительно шла к этому странному платью с длинным мысом корсажа и короткими рукавами.
– Полина Васильевна… – начал я.
Полина подняла знакомые голубые глаза и опять весело улыбнулась.
– Soyez le bien venu, Monsieur George[22], – проговорила она, чуть картавя. – Не правда ли, вас зовут M-r George? Вы нам кузен, но мы решили с сестрицей звать вас мсье Жоржем. Это лучше… удобнее как-то. Вы позволите? Сестрица! Адель! Иди же скорее!
Я обернулся навстречу входившей Аделаиде Васильевне. Она была ниже сестры, не так тонка, хотя и затянута. Темное платье ее, тоже с длинным корсажем, прикрывалось сверху пелеринкой с оборочкой. Совершенно седые волосы были зачесаны глаже и лицо, сморщенное, как и у сестры, казалось, однако, желтее. Вероятно, она была старше Полины года на три. Меня, помню, почему-то поразила материя ее платья: коричневая, толстая, не гнущаяся, как луб, шелковая, с вытканными мелкими атласными цветочками. Помню, в детстве, в бабушкином сундуке, долгое время я видел распоротый салоп, точно такой.