Как мы можем видеть, если дискуссия о мануфактурном производстве в России неизбежно привела к дебатам об истоках капитализма в России, то последняя, в свою очередь, подняла более широкие проблемы, поставив вопрос о том, можно ли работы Маркса непосредственно применить к истории России. Вот здесь дело действительно приобретало опасный оборот, и вплоть до середины 1960-х годов вопрос этот больше не поднимался напрямую. И сделано это было в крайне осторожных выражениях нашим другом Н.И. Павленко на симпозиуме 1965 года. Сопротивляясь привязыванию абстрактной, механистической трактовки Маркса к российской истории, он сказал следующее:
Сравнительно-исторический метод видят в том, что берут высказывания Маркса и Энгельса, относящиеся к истории Англии или Франции, и в лучшем случае занимаются поисками русского своеобразия относительно этого эталона, а в худшем — механически переносят оценки явлений и процессов на Россию. Марксистско-ленинская методология подменяется цитатами. Характерно, что в литературе последних десятилетий социально-экономические процессы, протекавшие в России, сравниваются с английскими… На наш взгляд, сравнительно-исторический метод весьма целесообразен, но задача состоит не в том, чтобы выискивать в истории России черты, сближающие эту историю с историей Запада или Востока, а в том, чтобы изучать историю нашей Родины независимо от эталонов, такой, какой она была{540}.
Годом позже на встрече, созванной для формирования теоретической базы трехтомного труда об истоках капитализма, А.Н. Чистозвонов попытался, на словах отдавая дань стандартному марксизму, обеспечить историкам больше свободного пространства. С этой целью он высказал предположение, что вариант капитализма, описанный Марксом в первом томе «Капитала», является исключительно английским и, следовательно, не может служить моделью для историков, изучающих Россию{541}. Как и ожидалось, этот тезис вызвал поддержку таких ученых, как Гиндин, Яцунский, Рындзюнский, Сказкин и, конечно, Павленко. Как спасти марксистский подход к российской истории от крушения? Чистозвонов стал настаивать на том, что Маркс на самом деле обнаружил две формы капитализма. Той формой, какую советские историки по ошибке применяли с конца 30-х годов к России, была первая, английская форма. Вторая форма укоренилась в Испании, Австрии, Пруссии и России, там она проявилась очень действенными формами политической надстройки{542}. На вызов, брошенный наиболее развитыми странами, другие, с великодержавными устремлениями, ответили созданием поддерживаемого государством капитализма, смешанным вариантом, «установленным сверху», в котором старый феодальный способ производства сохраняется, а новый капиталистический способ привносится в искаженной форме. Доктринальную базу для такой «прусской модели» капитализма Чистозвонов и его союзники нашли в главе XX третьего тома «Капитала». Оппоненты возразили, что закрепление главенствующей роли за политической надстройкой было свойственно российской историографии вплоть до Покровского, но в 1930-е годы от этого избавились. (Они кроме этого, немного непоследовательно, эту тенденцию назвали сталинистской.) Разве не меньшевики проповедовали, что Россия только в начале XX века начинает подвергаться воздействию капитализма, что надстройка необычно сильна, что базис слаб и, следовательно, Россия еще не созрела для социалистической революции? Так почему такая ересь снова пробралась в советскую историографию?
И если сторонников раннего развития капитализма тревожило то, что их позицию подрывало предположение о двух вариантах капитализма, их должна была напугать еще больше возможная альтернатива существующей схеме «феодализм — капитализм». В передовой статье в сборнике по вопросам теории докапиталистических обществ Л.B. Данилова, одна из авторов коллективного доклада, представленного на симпозиуме 1965 года, объявила, что марксистские стандартные пять стадий исторического развития — всего лишь «схема», разработанная в конце 20-х и начале 30-х годов в борьбе с троцкизмом, по-видимому под давлением сталинизма. Схема была выведена на опыте Западной Европы советскими учеными, еще прискорбно мало знакомыми с Марксом{543}. Пришло время ученым пересмотреть всю «концепцию», учтя при этом предисловие Маркса к его «К критике политической экономии».
Хранители ортодоксии и слышать не хотели о пересмотре марксизма. Что касалось Заозерской, то, согласно ее точке зрения, пятичленная схема Маркса не была формулировкой сталинской эпохи, она явилась продуктом развития марксистской мысли в 1840-е годы{544}. Заозерская уже высказывала на симпозиуме 1965 года подозрение, что авторы основного доклада пытаются снова ввести в советскую историографию «крепостническую» формацию для описания России XVII и XVIII веков. Такая формация уже предлагалась в конце 1920-х годов Сергеем Митрофановичем Дубровским в качестве альтернативы торговому капитализму, но была быстро отвергнута. Присутствие на симпозиуме Дубровского, наводившее на мысль о том, что и он заметил «второе рождение» своей формации, естественно, обеспокоило Заозерскую и ее коллег{545}.[189] Более того, на симпозиуме, да и после него, раздавались голоса тех, кто явно пытался протащить в советскую историографию «азиатский способ производства» в качестве отдельной формации и даже отнести ее к России периода раннего Нового времени{546}. Естественно, дебаты конца 60-х и начала 70-х годов о природе российского абсолютизма грозили поднять этот вопрос{547}. Дискуссия о природе российской мануфактуры была терпима и даже желательна, как и спор о датировке перехода от феодализма к капитализму в России. Такие дебаты уже проходили без происшествий в 40-е и 50-е годы. Но предположить, что последовательность «феодализм — капитализм» может оказаться неприменимой к России, или даже то, что применима она только в ограниченной степени, означало возобновление дискуссий начала 30-х, а это определенно уже нельзя было более терпеть.
В политических кругах были явно те, кто также считал недопустимой такую дискуссию. Существующих документов недостаточно для того, чтобы установить, в какой именно момент сомнение в применимости пятичленной схемы вторично стало неприемлемым. Кроме того, постороннему трудно точно оценить степень прямого политического вмешательства в самый разгар спора. Тем не менее, несмотря на все оговорки, можно с уверенностью предположить, что политическое вмешательство происходило в начале 70-х годов и что его кульминацией стало совещание в марте 1973 года[190], на котором ведущих представителей исторической науки призвали каждого в своей области восстановить ленинские нормы{548}. Как следствие, Павел Васильевич Волобуев был снят с поста директора Института истории СССР[191] и исключен из редакционной коллегии «Истории СССР». Остальных тоже ждала неизбежная расплата. Тех, кто остался, Л.B. Черепнин, незадолго до этого назначенный директором сектора истории СССР периода феодализма, предупредил: «Вольное обращение с теорией формаций вряд ли принесет пользу науке»{549}. Поскольку это предупреждение появилось в журнале «Коммунист», теоретическом органе Центрального комитета коммунистической партии, его можно считать официальным.