Приблизительно таким путем жизненная ситуация какой-нибудь «Натальи Алексеевой дочери, лейб-гвардии капитана поручика Вагнера жены» и «камергерши Дарьи Матвеевой дочери Лялиной», из Новгородского уезда, превращалась в апелляцию, затем экстракт, потом меморию^{1297} и, наконец, становилась законом, которому должно было следовать все население империи.

В названии и преамбуле таких казусных актов обычно содержится информация о причинах и обстоятельствах возникновения того или иного постановления. Нередко указы начинаются с изложения донесений, петиций, планов, рапортов и даже челобитных^{1298}. По текстам этих документов можно уловить определенную закономерность появления в них сюжетных историй и жанровых зарисовок. Во-первых, законодательство второй половины XVIII века содержало описание из ряда вон выходящих, не предусмотренных никакими инструкциями случаев, требующих детального анализа и правовой регламентации. Во-вторых, подробно воспроизводились часто обыденные, но запутанные ситуации, решение по которым принимал Сенат. Данные указы должны были сопровождаться высочайшей резолюцией «быть по сему», и, следовательно, изложенные в них обстоятельства становились своеобразной аргументацией представленной на подпись мемории. Наконец, часть подробно пересказанных дел касалась проступков, за которые неотвратимо следовало наказание, нередко облегчаемое по распоряжению императрицы. Данные истории носили назидательный характер и были призваны продемонстрировать как незавидную судьбу нарушающих закон, так и «монаршее милосердие».

Запечатленная в указах пульсирующая повседневность обнажает проблемы, которые особенно волновали подданных, населяющих громадную империю, в том числе и представителей верхушки общества. Русский дворянин второй половины XVIII столетия, и прежде всего провинциальный дворянин, принадлежал одновременно к служилому сословию, которым дворянство оставалось и после Манифеста о вольности^{1299}, и к сословию помещиков. Соответственно вопросы службы, ее тягот и привилегий, а также земле- и душевладения занимали его больше всего. Жанровые зарисовки, попавшие на страницы ПСЗ, вписываются в контекст жизни всего высшего сословия, которая была строго регламентирована законами, одинаковыми и для столицы, и для периферии. Однако симптоматично, что казусные ситуации, собственно и давшие импульс появлению новых указов и инструкций, касались прежде всего провинции, тех губерний, «кои по обширному пространству Империи нашей рассеяны и, следовательно, от главных правительств наших удалены будучи, не могут так скоро ни докладываться, ни получать резолюции»^{1300}.

Служилое сословие

Именные и сенатские указы, регламентирующие порядок службы высшего сословия, сохраняли однотипное содержание и неизменную идеологическую направленность на протяжении всего царствования Екатерины, и до, и после издания Жалованной грамоты дворянству. Манифест о вольности упоминался в этих документах особенно часто в начале правления императрицы, но ссылки на него можно обнаружить вплоть до указов 1790-х годов. Однако обстоятельства, при которых подтверждалась свобода высшего сословия, свидетельствовали о пропагандистском желании власти продемонстрировать свою стабильную приверженность закону и о завуалированном, но весьма эффективном ограничении этой привилегии[206].

«Правительствующий Сенат в общем для всех департаментов собрании» обратился к Манифесту о вольности, когда некий 52-летний актуариус Николай Васильев из Кашинской воеводской канцелярии подал прошение об отставке и пенсионе. Этот прилежный чиновник с самой положительной аттестацией не принадлежал, однако, по своему рождению к высшему сословию, и потому последовало распоряжение — «как состоявшимся в 1762 году февраля 18 указом, вольность и свобода в службе, сколь долго кто быть пожелает, пожалована единственно Российскому Дворянству», производить «увольнения чиновников в отставку только по совершенной неспособности к службе, если они произошли из разночинцев»^{1301}.

Наиболее часто в екатерининском законодательстве фигурировало не собственно право высшего сословия на свободу от обязательной государственной службы, а сформулированные в Манифесте пункты, регламентирующие и ограничивающие это право в реальной жизненной практике. Главное положение Манифеста — о «вольности службу продолжать» — ни разу не цитировалось в указах последней трети XVIII века, зато пояснения, так или иначе препятствующие отстранению дворянина от дел, приводились весьма часто. Так, сенатский указ от 17 августа 1783 года, связанный с просьбой об отставке новгородского землемера Борисова, Генеральное межевание приравнивал практически к военным действиям. «По указу же 1762 года о вольности Дворянству, — говорилось в документе, — служащим Дворянам, ни во время кампании, ни прежде оной начатия за три месяца увольнения просить запрещено». Это положение Манифеста трансформировалось в резкое ограничение возможности выйти в отставку для всех землемеров из дворян — отныне они могли надеяться на прекращение дел лишь «по окончании летнего времени и прежде наступления весны»^{1302}. В 1792 году в указе из Военной коллегии был полностью приведен 8-й пункт Манифеста о вольности, в соответствии с которым «нахолящихся ныне в Нашей военной службе Дворян в солдатах и прочих нижних чинах менее обер-офицера, кои не дослужились Офицерства, не отставлять, разве кто более 12 лет службу продолжал, то таковые получают увольнение»^{1303}.[207]

На протяжении всего своего правления Екатерина стремилась поставить под строгий контроль систему награждения более высоким чином лишь при первой отставке. 23 апреля 1795 года вышел указ, из которого следовало, что стареющая монархиня самолично просматривает доклады Сената, содержащие списки представленных к повышению в связи с отстранением от дел. Так, высочайшего внимания была удостоена скромная персона «бывшего в Новгородском северском верховном земском суде председателем надворного советника Петра Иваненко», которому все же удалось при вторичной отставке получить чин секунд-майора. Секунд-майором Иваненко, по всей видимости, остался, но всем присутственным местам, губернским и наместническим правлениям было приказано иметь сведения о службе, а также «порядочно и верно» составленные списки тех, кто «из отставки или из находящихся не у дел принимается к месту». Дворяне, которые позволили себе воспользоваться правами, зафиксированными в Манифесте и Жалованной грамоте, отныне при возвращении на службу должны были представлять «подлинные увольнительные указы, паспорта или аттестаты»^{1304}.

Дворянину с его правом на свободу от обязательной службы трудно было не только удалиться от дел, но даже получить отпуск. В 1775 году был опубликован сенатский указ, позволяющий отпускать чиновников не более чем на 29 дней, «а кто попросит больше сего или об отсрочке, о таких представлять Сенату»^{1305}. В 1790 году губернаторам и наместническим правлениям было предписано «уведомлять казенные палаты о чиновниках, увольняемых в отпуска, с показанием, кто явился на срок и кто не явился». Этот сенатский указ стал следствием печальной истории председателя казенной палаты Новгорода-Северского Иосифа Туманского. По донесению губернского прокурора Юзефовича, экспедиция о государственных расходах тщательно проверила даты отпусков и свидетельства о болезнях Туманского за последние 6 лет. В результате комиссия пришла к выводу, что «к удостоверению о болезненных припадках одних лекарских аттестатов не довольно, а надобно, чтоб всякого такого, кто будучи в отпуску занеможет, свидетельствовало болезнь Губернское правление»^{1306}. В 1791 году последовал новый сенатский указ О недавании отпусков чиновникам, которые, быв уволены в назначенное время, сим не воспользовались^{1307}.