А затем начались пирамиды. Как и следовало ожидать, в их постройке тоже использовались черепа несчастных покойников. Каждая пирамида вздымалась на высоту десяти с лишним метров. Отстроена словно по линейке, черепа идеально подогнаны друг к другу. Думаю, что в каждой такой пирамидке было использовано несколько тысяч голов мертвецов. В каждом строении темный треугольный провал-ниша. Не знаю, кой тьмы его делали, лично я ни за какие коврижки туда не полезу.

Отдаленный звон я услышал после того, как миновал восьмую пирамиду. Создавалось впечатление, что кто-то повесил на себя цепи и насыпал в карманы мелких монеток.

Звонг, звонг. Звонг, звонг.

Шаги неизвестного приближались, и я заметался, ища, куда бы спрятаться. Вот так всегда бывает — никогда не стоит зарекаться. Видать, Сагот меня услышал и решил пошутить, потому как единственное место, где сейчас можно спрятаться, — ниша в пирамиде. Раздумывать некогда, вот-вот неизвестный звонарь окажется рядом, и тогда тьма знает что случится. У меня только нож, и веры в свою способность отбиться от неизвестно чего не так уж и много. Ниша оказалась достаточно просторной, и я без всяких помех в ней поместился. Гриб пришлось убрать в сумку, свет выдавал мое присутствие. Мир вокруг меня погрузился во мрак.

Звонг, звонг — шаги все ближе и ближе.

Внезапно из тьмы проступили стены пирамиды, находящейся как раз напротив меня. Неизвестный звонарь нес факел. А затем я увидел это. Как я и предполагал, ни цепей, ни денег в карманах (из-за отсутствия последних) у создания не имелось. Просто каждый его шаг по полу превращался в звон. Звонарь оказался из многочисленной породы неспокойных покойников. Во всяком случае, лицо у него было мумифицировано и высохло, словно изюм, нос отсутствовал напрочь, щеки вырваны, и сквозь дыры видны зубы. Глаза черные, агатовые, мертвые. Как у Басса. Тварь была облачена в сапоги с неимоверно длинными шутовскими носами, в ярко-оранжевое трико и колпак придворного дурачка, правда, на колпаке вместо бубенцов висели миниатюрные золотые черепа. В левой руке создание держало факел, а в правой кистень. Видок у Звонаря был одновременно и страшный, и нелепый до невозможности. Я сидел в своем убежище, словно мышка. Звонарь продолжил осмотр вверенной ему территории и канул во тьму. Я дождался, когда стихнут его шаги, и вылез из пирамиды. Надо как можно быстрее миновать Костяные залы, иначе нарвусь на неприятности. Нож супротив кистеня — не самое эффективное оружие.

Вновь заслышав звон, я, уже не раздумывая, забрался в очередную пирамиду, и шут-покойник опять меня не заметил. Еще четырежды мне приходилось прятаться от патрулирующих Костяные залы созданий.

Кости, горами сваленные вдоль стен, уже как-то перестали смущать и пугать, не до того мне было. Теперь у Гаррета-тени лишь одна забота — не нарваться на Звонарей.

Костяные пирамиды прянули в стороны, и я очутился… Наверное, это можно было назвать площадью. Совершенно свободное пространство без всякого намека на кости. Грибок-огонек давал немного света, поэтому пришлось идти вперед наугад, надеясь, что поблизости нет Звонарей. В самом центре площади находилась статуя. Пожалуй, здесь следует сказать, что моя нижняя челюсть чуть было не отбила мне ноги — настолько неожиданным оказалось представшее моему взору творение.

Мне довелось лицезреть саму Смерть. Она казалась вырезанной из единого куска кости, по своей структуре и ослепительной жемчужной белизне очень напоминающей бивень мамонта. Правда, размер статуи немножко смущал. Шесть метров в высоту — это вам не шутка. Либо материал всего лишь напоминает драгоценную кость, либо раньше мамонты были немножко больших размеров, а теперь измельчали от голодухи и плохой жизни в Безлюдных землях.

Смерть сидела на массивном троне, сложенном из человеческих костей. Ее босые ноги опирались на огромный череп, который, как и статуя с костяным троном, тоже являлся частью Монументальной скульптуры. Смерть была облачена в простенькое платье без рукавов, более приличествующее обычной крестьянке, идущей на местный праздник сбора урожая, а не Королеве Жизней и Судеб. Лицо скрыто под полумаской-черепом, и для стороннего наблюдателя остаются видны только полные губы (сейчас крепко сжатые и напряженные) и идеальный подбородок. Пышные белесые волосы рассыпаны по обнаженным плечам. Мастерство скульптора не вызывает никаких сомнений, волосы кажутся настоящими, фигура — почти что живой. Обычно в храмах служанку Сагры Смерть всегда изображают с оружием (косой или серпом на длинном древке-посохе), здесь же ничего такого не было.

Вновь послышался приближающийся звон шагов, и я, кинув прощальный взгляд на Смерть, бросился прочь, очень надеясь, что еще не скоро наши дороги с Хозяйкой Жизней пересекутся и мы встретимся с ней лишь на самом последнем перекрестке. Хозяйка Жизней? Последний перекресток? Откуда я знаю эти названия? То ли память Вальдера шалит, то ли это знания Танцующего с тенями.

Эх! Как бы на Звонаря не нарваться! Не нарвался, хвала Саготу. Добрел до стены черепов, нашел арку, прошел сквозь нее и очутился в обычных подземных чертогах-могильниках.

Сон был наводнен кошмарами, словно исилийский каравай, набитый изюмом. Мне снилась Смерть, снилось, что она возвышается надо мной, снилось, что ветер Хаоса развевает ее белые волосы и льняное платье, словно желает сорвать его, снилось, что она наклоняется, собираясь положить к моим ногам букет нарциссов, словно говоря, что я принадлежу только ей. Снилось, как снежный буран, состоящий из жгучего вихря и багровых огненных снежинок, вырывает цветы из ее рук, уносит прочь, а затем срывает с лица Смерти полумаску-череп. Она закрывается руками и отворачивается, прежде чем я могу рассмотреть ее лицо.

— Не время, — шепчет ветер Хаоса, развевая гриву ее бесподобных волос.

— Не время, — мурлыкают огненные снежинки, закручиваясь вокруг Смерти в искрящемся танце.

— Уходи, он нужен нашему миру, — просит непреклонную Королеву невесть откуда появившееся багровое пламя.

— За все надо платить. Вы согласны? — Ее голос необычайно молод и звонок.

— Он наш, — хором отвечают три тени. — Мы заплатим. Та кивает и отступает в сторону, давая теням дорогу, а затем исчезает. Смерть терпелива. Она умеет ждать.

Просыпаюсь. Долго вглядываюсь в темноту у своих ног, боясь увидеть бледные и раздавленные вихрем нарциссы. Боюсь услышать рев багрового пламени и ветра мира Хаоса. Страшусь встречи с тенями. Сон. Это всего лишь сон, наполненный чередой бессмысленных кошмаров. Но Сагот, до чего же все было реально! Встаю, на ходу запихивая в рот один из плодов, добытых в Пещере муравьев. Делаю несколько шагов и замираю. По телу волнами разбегаются мурашки.

Одиноко блестя в свете грибка-огонька, на полу лежит махонький золотой череп. Бубенчик с колпака Звонаря. Пока я спал, тварь стояла в двух шагах от меня, но не убила, а ушла обратно. Но зачем было оставлять на полу эту изящную безделушку? Намек? Предупреждение о том, что Смерть помнит обо мне? Что сон — это не совсем сон и все, что я увидел в последнем кошмаре, сущая правда?

Х'сан'кор его знает! Даже не берусь предполагать, для чего мне оставили череп, но уж точно — брать я его не буду. Я обошел лежащий на полу бубенчик Звонаря и углубился в переплетение залов восьмого яруса.

За все три с половиной часа пути я не встретил ничего опасного и ужасного (слава Саготу!). Я все также придерживался совета Посланника и шел только вперед, по центральному холлу яруса, никуда не сворачивая. Вскоре в залах вновь появились факелы, нужда в грибке-огоньке отпала, и я убрал его в сумку.

Архитектура залов восьмого уровня вновь кардинально изменилась. Грубость и небрежность гранита канули во тьму, уступив место удивительной четкости и изяществу серебра и мрачному спокойствию черного мрамора. Каждый зал был сокровищницей, серебра здесь хватило бы на пяток замков. Прекрасные серебряные вставки в черном мраморе колонн, изумительной красоты скобы для факелов, балконы второго уровня, сложенные из тончайших мраморных плит, перевитых серебряными нитями, из одного зала в другой вели распахнутые настежь двери, изготовленные из лучшей древесины Сиалы — заграбского дуба. Мощные дверные петли из драгоценного металла, искусные дверные ручки, изображающие каких-то неведомых мне животных. На каждой двери рисунки, выполненные с применением серебряной краски. В основном чести быть увековеченными удостоились деревья.