За лицами, которым мы обязаны благими делами вследствие их отношения к нам, оказанных ими услуг или их личных достоинств, следуют люди, которые имеют право на наше внимание и на наши услуги, например люди, отличающиеся от прочих своим замечательным положением: особенно удачливые и особенно неудачливые, богатые и могущественные или бедные и несчастные. Различие сословий, общественное спокойствие и порядок основаны на особенного рода уважении, естественно оказываемом нами первым. А облегчение и уменьшение человеческих страданий вытекают из нашего сострадания ко вторым. Общественное спокойствие и порядок имеют даже большее значение, чем облегчение участи несчастных. Относительно знатных людей мы можем грешить только излишним выражением нашего уважения, а относительно несчастных – отсутствием симпатии. Вот почему моралисты побуждают нас к благотворительности и к состраданию и, напротив, стараются предохранить нас от ослепления внешним блеском. В самом деле, последний до того ослепителен, что знатным людям мы нередко отдаем предпочтение перед людьми благоразумными и добродетельными. Тем не менее природа так мудро устроила, что различие сословий, общественное спокойствие и порядок лучше обеспечиваются тем, что они основаны на не подлежащем сомнению различии происхождения и богатства, чем на более тонком и менее осязаемом различии, представляемом достоинством и добродетелями. Первое прямо бросается в глаза многих, и только изысканное нравственное чувство может распознать второе. Мудрость природы так же очевидна и в этом случае, как во всех остальных.

Может быть, небесполезно будет заметить, что соединение нескольких побудительных причин с привязанностью способно значительно усилить последнюю. Предубеждение и пристрастие, которые мы испытываем к знатным людям, если свободны от зависти к ним, усиливаются, когда кроме своего знатного происхождения последние отличаются еще благоразумием и добродетелью. Если, несмотря на это, с ними случится какое-нибудь несчастье, которое так часто поражает людей, занимающих высокое положение, то мы почувствуем к ним больше сострадания, чем к людям столь же добродетельным, но застигнутым несчастьем в более скромном положении. Самой интересной темой для трагедии или для романа оказывается несчастье государей или великодушных и добродетельных принцев. Если благоразумием или геройскими подвигами они одерживают победу над бедствиями и возвращают прежнее свое величие и благосостояние, то мы не можем удержаться от восхищения и необычайной радости за них. Горе или радость, внушаемые их несчастьем или благоденствием, в соединении с пристрастным восхищением, естественно возбуждаемым в нас их положением и их характером, усиливаются их успехами или их неудачами.

Вероятно, нет возможности установить точные правила, которые определили бы, какому чувству следует отдать предпочтение, если два благородных побуждения влекут нас к двум противоположным предметам. Только совести, верховному и беспристрастному судье, принадлежит право решать, в каком случае дружба должна уступить признательности, а в каком случае признательность должна уступить дружбе; при каких обстоятельствах самые дорогие привязанности по справедливости должны быть пожертвованы или предпочтены безопасности некоторых людей, от существования которых зависит безопасность всего общества. Став в положение предполагаемого беспристрастного наблюдателя, приняв его точку зрения, повинуясь его голосу, мы никогда не ошибемся и не прибегнем к ухищрениям казуистики для оправдания своего поведения. Впрочем, иногда бывает невозможно примирить множество ощущений, возбуждаемых различными характерами, различными обстоятельствами, положениями и встречаемыми в них тонкими, почти неуловимыми оттенками. Между тем как мы удивляемся в трагедии Вольтера «Китайский сирота» великодушию Замти, готового пожертвовать собственным сыном ради сохранения слабого отпрыска древнего рода своих государей, в то же самое время мы не только извиняем противоположные чувства в Идаме, но восхищаемся всеми слабостями ее материнской любви, когда она, с опасностью раскрыть великую тайну мужа, требует вырвать своего ребенка из рук жестокого татарина, которому он был отдан65.

Глава II. В КАКОМ ПОРЯДКЕ ВНУШАЮТСЯ НАМ ПРИРОДОЙ ЧУВСТВА ПРИВЯЗАННОСТИ К ОБЩЕСТВУ

Тот же принцип, определивший порядок, в котором природа внушила нам чувство благожелательности к нашим ближним, определяет и порядок, в котором находятся для нас интересы общества, и то, какие из них имеют главное и преимущественное право на нашу привязанность.

Страна или государство, в котором мы родились, в котором мы выросли, под покровительством которого мы живем, представляет собой великое множество людей – общество, на благоденствие или на несчастье которого оказывает влияние наше доброе или злое поведение. Общество это необходимо интересует нас больше всего. Помимо нас самих, все, что нам дорого, – наши родители, наши дети, наши друзья, наши благодетели, то есть лица, которых мы более всего любим и уважаем, составляют часть этого великого общества, благосостояние и безопасность которого есть их благосостояние и их безопасность. Поэтому общество это дорого как для нас самих, так и для тех, к кому мы испытываем привязанность. Связи, соединяющие нас с ним, отражают его успехи и славу на нас самих: когда мы сравниваем его с другими обществами того же рода, мы гордимся, если оно выигрывает от подобного сравнения; и нам бывает неприятно, если оно оказывается в каком бы то ни было отношении ниже них. Мы готовы судить с восхищением – пристрастным и нередко преувеличенным – его полководцев, поэтов, философов, всех ученых людей, прославивших первые годы его исторической жизни (ибо зависть редко позволяет нам судить беспристрастно о наших современниках). Патриот, жертвующий жизнью ради безопасности своего отечества или просто ради его прославления, вызывает наше одобрение. Мы находим, что он смотрел на себя так, как смотрит на него беспристрастный посторонний наблюдатель, то есть как на единичную личность среди множества людей, как на человека, который, не придавая себе большего значения, чем другим людям, должен жертвовать собой для счастья и даже для славы большинства граждан. Но и сознавая всю справедливость и всю законность подобного самопожертвования, мы знаем, как оно трудно и как редко бывает способен на него человек. Вот почему оно столь же поражает нас, сколь восхищает, и мы находим его геройским. Напротив, изменник, приносящий в жертву своим личным интересам интересы своей страны, человек, вопреки голосу своей совести постыдно отдающий предпочтение себе перед теми, кто должны быть ему дороги, кажется нам презреннейшим человеком.

Любовь к отечеству нередко побуждает нас смотреть со злобной завистью на благосостояние и могущество соседних народов. Соседние и независимые народы, не имея судей для разбирательства распрей, возникающих между ними, нередко вынуждены бывают жить в постоянном страхе и беспокойстве. Каждый государь, мало надеясь на справедливость со стороны своих соседей, вынужден поступать с ними так, как, по его мнению, они поступили бы с ним. Уважение к международным законам или к общим правилам, которые, как предполагают, должны соблюдаться государствами в сношениях со своими соседями, есть не более как пустой звук и химера. Из-за самой ничтожной выгоды и из-за самого пустого оскорбления они без всякого стыда и угрызений совести нарушают или прямо обходят эти правила. Каждый народ предвидит, или воображает, что предвидит, свое порабощение в возвеличивании своих соседей или в усилении их могущества, и эти низкие и презренные национальные предрассудки нередко имеют своим основанием благородное чувство любви к отечеству. Известные слова, которыми Катон Старший заключал все свои речи в римском сенате, по какому бы поводу они ни произносились: «Также я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен», были естественным выражением дикого патриотизма души сильной, но грубой, до безумия раздраженной бедствиями, причиненными чужеземным народом его отечеству. Более человеколюбивые слова, которыми тоже заключал все свои речи Сципион Насика: «Также я полагаю, что Карфаген не должен быть разрушен», были либеральным выражением ума более широкого и более просвещенного, не способного злобно относиться к благосостоянию прежнего врага, уже вовсе не опасного для Рима66. Франция и Англия, конечно, могут иметь некоторые побудительные причины опасаться усиления морского и военного могущества друг друга, но было бы унизительно для достоинства обоих могущественных народов завидовать друг другу по поводу внутреннего благосостояния, успехов земледелия, промышленности и торговли, безопасности и многочисленности портов, развития наук и искусств. Все эти блага составляют усовершенствование мира, в котором мы живем. Они увеличивают счастье человека и облагораживают его природу. Каждая нация должна стремиться к этим усовершенствованиям не только ради собственной пользы, но и из любви к человечеству и скорее содействовать, чем противодействовать им у соседних наций. Они составляют предмет соревнования наций и не должны быть предметом зависти и взаимных предрассудков в отношении друг друга.