Любимец Агафьи кобелек Тюбик.

Кое-кто из диких жителей леса не столько пугал, сколько развлекал поселенцев. Однажды, привлеченные переполохом кур, заглянули в курятник и увидели там проскочившего в окно ястреба. Хищник навалился на петуха и, не видя возможности выбраться наружу вместе с жертвой, решил пообедать прямо в курятнике. Ястреб уже вытягивал из знатной птицы кишки, когда загремели кастрюли, запричитали на разные голоса люди. «А он сидит как хозяин — еле выпроводили через дверь».

Все подворье Агафьи разрослось, расползлось: две избы, курятник, козлятник, дровяные навесы, изгороди, навесы для сушки ржи и гороха. Все требует рук и глаза. Одной хозяйке со всем справиться трудно. На здоровье Агафья жалуется постоянно. Это, как у всех больных, любимая тема для разговора, и, если мягко не перевести беседу в другое русло, только об этом она и будет. Одета Агафья тепло. Все сшито ею самой, по своему вкусу. А на ногах сияющие белизной подаренные кем-то валенки, о которых резвому кобельку Тобику нравится чесать зубы.

Социальная сторона жизни в скиту сложнее, чем бытовая и продовольственная. На моих глазах, когда легче было сюда добраться, «на житье у Агафьи» перебывало десятка два прихожан. Союза с отшельницей не получалось. Во-первых, шел сюда человек, тронутый нынешней жизнью, с наивной надеждой обрести тут кров и душевное спокойствие. Не получилось! Быт тут трудный — постоянная борьба за существование, природа суровая и неприветливая, особо для городского. Вера и характер у Агафьи непреклонные. Неделя-другая, и подавался бедолага отсюда частенько с бранью.

А полтора года назад я застал тут целую коммуну: мать с девчонкой-подростком, потерпевший какое-то жизненное крушение самодеятельный художник, потерявший ногу Ерофей Седов. Не вникая в суть отношений, я чувствовал: в них назревает буря. Люди везде остаются людьми, а изоляция лишь обостряет характеры. Первыми покинули стихийно возникшую общину мужики. Харьковский художник уехал на родину, Ерофей, забрав ружье, жалкий жизненный скарб и надежду свою — три улья, перебрался за двадцать пять километров на место, где был когда-то поселок геологов («Надеялся, что выживу автономно»). Уехала и мать с девочкой, уже сменившая в Сибири не одно пристанище. И осталась опять Агафья одна…

А в прошлом году своим ходом с посошком и котомкой пришла сюда женщина средних лет.

Агафью подкупила способность человека идти в одиночку по горным тропам и прихожанке она обрадовалась. Живут уже более года. Нашли общие интересы: «Ходили весной в горы по лук, собирали грибы, ягоды, запасались орехом». Все как будто ладится.

Улучив момент, я побеседовал с новоселкой. Имя и фамилию полностью она просила не называть: «Зовите Надей». На просьбу рассказать о себе она улыбнулась со вздохом: «Я, Василий Михайлович, много-много грешила. Несколько раз была замужем, ребенка на руки родителям бросила. Осмыслив однажды свое житье, решила, что только в Боге мое спасенье». Бога она решила искать в Сибири. Перебывала во многих общинах и сектах и наконец решилась идти к Агафье.

Постоянный таежный сосед — кедровка.

Мы говорили с Надеждой наедине. Ни о каком староверстве понятия у нее не было. Она не знает, кем были Никон и Аввакум, не знает о крестном пути, пройденном староверами от Москвы до Амура. Агафью это, однако, ничуть не смутило — «старовером стать никогда не поздно». На том и сошлись две женщины, выросшие совершенно в разных условиях.

И первый год жизни отшельнической прожили «в трудах, в миру и молитвах», мудро стараясь подлаживаться под характер другого. При этом «патриархом» остается Агафья — она и хозяйка, и духовный наставник, умелец во всем и дипломат с теми, кто тут появится. Другого Агафья, вкусившая жизнь в одиночестве, возможно, и не желала. Но вот обозначился конфликт, и не ясно, как разрешат его женщины из двух разных миров.

Однажды Агафья, отлучившись навестить родственников, вошла в избу и не сразу от удивленья нашлась, что сказать. Изба превратилась в чистую горенку с занавесками, мытым полом, с протертыми стеклами в окнах, чистой посудой. Это был не бог весть какой комфорт, но Агафью он озадачил. Она чувствовала себя «не дома». С детства она привыкла к тому, что стены были покрыты сажей, к тому, что топор лежал у печи на лавке рядом с ложками, что под ногами хрустели щепки и шелуха кедровых орехов. Ее не смущало, что лицо и кофта ее были в саже, что в плошке кисло недельной давности варево, что руки были в ссадинах и, садясь за стол, их не мыли. И вот сюрприз. Тут не рассыплешь картошку перед посадкой, не постучишь топором, не сядешь, где хочется. Да и «вопче» что это такое — христианин должен жить с этими занавесками. Агафья, уже побывавшая в городе и у родных в деревнях, понимает, что в чистоте и порядке жить лучше, удобней. Но вся ее натура, с детских лет привыкшая к иной обстановке, порядка этого не приемлела. Весь строй ее жизни требовал прежнего и привычного.

Надежда, со своей стороны, хотела обстановки другой, с детства привычной…

Растерялась Агафья, не зная, что предпринять. Дня четыре жили молча. Хозяйка дома входила и не знала, куда себя деть, где встать, где сесть. Надо бы топором поработать, да как-то неловко при этих занавесках-половичках. Наконец хозяйка дома как могла аккуратно выразила свое неудовольствие и решила дело неожиданным компромиссом: «Я буду жить в курятнике».

Курятник — помещение маленькое. Но Агафья перенесла туда свои мешочки, одежки, обувку, короба, инструменты, сложила печь. Таким образом, устроилась, не портя отношений с Надеждой. Так и живут. Николай Николаевич Савушкин, побывавший осенью у Агафьи, описал не без юмора мне ситуацию: «Я было опрокинулся на пришелицу: как же так, хозяйка дома, а живет с курами…» На что Надежда пожала плечами, а Агафья поспешила объяснить: переселение в курятник — инициатива ее, и винить никого не надо. В таком положении житейская ситуация и зафиксировалась.

Трудно сказать, что будет дальше. На маленькой арене таежного бытия за два дня до нашего прилета появился Ерофей. Это положение усложняет. Ему Агафья, памятуя, сколько добра сделал он Лыковым и как страдает сейчас, отрядила первую из двух изб. Ерофей тоже выразил недоумение сложившейся ситуацией, но, зная характер Агафьи, спорить не стал, обещал ей помочь в расширении курятника.

Я заглянул перед отлетом в это «жилище». От давней избы Лыковых оно отличалось только тем, что стены не покрывала копоть. Сидели на постели и бродили растерянно куры. Всюду мешки, туеса, у печки стояла посуда с едой. Тут же Агафья что-то стругала. В этой обстановке она чувствовала себя «дома»… Мы собрались, как и в позапрошлом году, порисовать. Агафья с видимой радостью согласилась, но тут же смутилась: где с бумагой прислонишься. Пришлось идти к Надежде в «горницу» с занавесками.

Рисование Агафья прервала предложением послушать пенье. Я с удивлением поднял брови. А собеседница моя, откашлявшись, стала петь. Это были не молитвы, а духовные песни о радости жизни с Богом. Агафья вела мелодию уверенно и потом пояснила: главными певцами в семье были Дмитрий, она и мать.

Наговорившись, мы походили по двору «таежной усадьбы», потрогали добела вылинявшие красные тряпицы — «пужали от медведей». У огорода темнел заиндевевший крест — могила Карпа Осиповича. Тропинка со двора вела круто вниз, к речке. Еринат (по-шорски Дикий Конь) уже схвачен был светло-зеленым льдом, но на средине теченья вода морозу не поддавалась и сверху на светло-зеленом выглядела темной живой пиявкой.

Воду берут в реке. Она прозрачная, чистая, вкусная. Чтобы прорубь не замерзала, ее покрывают досками и сверху кладут фуфайку…