Актеры эту работу называют вживанием в образ. Не скоро еще вызовут тебя на ярко освещенную сцену, не пробил еще твой час, вот и накапливай драгоценные подробности бытия. Они ни с чем не сравнимы, эти достоверные подробности, они надежнее любого документа. Залихватская озорная частушка, какие только на Ильмене и услышишь, хлесткое мужицкое ругательство, непереводимая игра слов, которой так богат русский язык, — все это пригодится, все сослужит службу, когда наступит твой черед.

Между тем годы шли, а черед все не наступал. Из помещичьего новгородского захолустья он перебрался в столицу, жил теперь в лучших домах, обзавелся полезными знакомствами. И новое появилось в его жизни: подолгу и очень охотно музицировал, обнаружив недюжинные способности пианиста.

— Поступайте, милый, в консерваторию, — советовали ему знакомые. — Грешно губить божий дар…

Он отшучивался, называл себя посредственным любителем, смеясь уверял, что никакого божьего дара нет и в помине, а сам начал всерьез задумываться.

Дернула же его нелегкая подписать ту злополучную бумажку, в которой сказано, что никто и никогда не освобождает секретного агента от добровольно принятых обязательств. Теперь бы он, возможно, выбрал карьеру получше. Разве это плохо — учиться в прославленной консерватории, чьи воспитанники и питомцы известны всему миру?

Иногда ему начинало казаться, что достопочтенные джентльмены с Кинг-кросс забыли о нем и, следовательно, он вправе распоряжаться собой по собственному усмотрению. Быть может, они просто пошутили тогда, немножко с ним позабавились?

Тут же он отгонял эту наивную мысль. Джентльмены с Кинг-кросс, конечно, не забыли. Они ничего и никогда не забывают, эти безукоризненно вежливые и сдержанные старые джентльмены. Ручищи у них длинные, глаза всевидящие, и, если ты им понадобишься, они разыщут тебя хоть на краю света.

Нашли его не на краю света. Разыскали в многолюдном вестибюле Нардома на Петербургской стороне, на субботнем шаляпинском концерте по общедоступным ценам. Концерт был, кстати, удачнейший. Могучий бас знаменитого артиста гремел под сводами зала, публика неистовствовала.

В антракте к нему неслышно приблизился серенький невзрачный субъект в старомодном долгополом сюртуке. Вежливо склонил бледную лысину, тихо произнес давным-давно условленный пароль.

— Вам рекомендовано записаться нынче осенью в консерваторию, — сказал субъект и, как бы не заметив его смятения, растворился в толпе.

Это был несомненно приказ. И хотя приказ полностью совпадал с его собственным желанием, он растерялся. Всего он ждал, готовясь к своему часу, ко всему старался себя заранее приучить, а тут вдруг растерялся. Или они и впрямь волшебники, чтобы угадывать на расстоянии чужие мысли? Нет, у них, понятно, свои резоны, благотворительность не в их правилах.

Не дослушав Шаляпина и вернувшись к себе на Кирочную, он принялся взвешивать эти резоны. И понял, что им плевать, будет он пианистом или не будет. Им важно, чтобы корни у него стали еще крепче, чтобы сделался он неуязвимым, а в срок, который они сочтут удобным, вексель будет предъявлен к оплате.

Осенью в столичной консерватории появился новый студент. Учились тут немцы, учились французы, отчего бы не появиться и англичанину.

И снова потекло быстротечное время.

На полях Европы гремели пушки, Россия и Великобритания сделались союзниками по оружию, Санкт-Петербург называли теперь по-русски Петроградом, а немецкие магазины на Васильевском острове зияли вдребезги разбитыми витринами.

К нему все это не имело отношения. Ему приказали учиться, и он учился, поражая своих профессоров усидчивостью. И ждал приказа, не поддаваясь больше наивным иллюзиям.

А приказа все не было. В ожесточенных битвах изнемогали миллионные армии, английский и германский флоты караулили друг друга на морях, избегая решающего сражения, возросло влияние Гришки Распутина при царском дворе, еще более возросла дороговизна, а он, полный сил, двадцатипятилетний, все учился, все сдавал экзамены, стараясь быть на хорошем счету.

Необыкновенные, почти сказочные, перемены внес в его существование приезд в Петроград Альберта Коутса. Было ли это случайным капризом знаменитого дирижера или вполне определенной подсказкой из Лондона, он так и не узнал. Произошло же настоящее чудо: сам Альберт Коутс отличил вдруг ничем не приметного английского студента. И не только отличил, — мало ли чудачеств бывает у артистов, — но и горячо рекомендовал в императорский Мариинский театр.

О подобном успехе он, понятно, и не думал. Немедленно ему поручили сценический оркестр (привилегия, которой добиваются обычно годами), затем стал он концертмейстером, каждое утро встречался со звездами русской оперной сцены.

Сам Федор Иванович Шаляпин здоровался с ним теперь за руку, а однажды до того был милостив, что прихватил с собой в гастрольную поездку. В грозные свои минуты, правда, кричал, обзывая стоеросовой дубиной и по всякому иному, но это были неизбежные издержки славы. Шаляпин, случалось, и на великих князей гневался, да и то молчали, не обижались.

Иначе сказать, все у него шло как нельзя лучше, и джентльмены с Кинг-кросс, казалось, потеряли к нему интерес. Во всяком случае, требований никаких не предъявлялось, точно сценическая его карьера и была их главной заботой.

А время летело вперед, и события все ускоряли свой стремительный, неудержимый бег. Самодержец всероссийский Николай II подписал манифест об отречении от престола, у полицейских участков и жандармского управления полыхали костры из казенных бумаг, на Невском и на Литейном шумели манифестации с красными знаменами. И он вместе с другими студентами счел за благо прицепить к лацкану пальто алый бант, неприлично было отставать от демократических веяний моды. Систематически посещал большевистские митинги и к Финляндскому вокзалу отправился, где встречал Петроград вернувшегося из эмиграции Ленина. В круг его обязанностей это не входило, но зато было полезно для ориентировки.

«Неужто и теперь они будут безмолвствовать?» — думал он с тревогой, когда грянуло Октябрьское вооруженное восстание. Положение в стране становилось слишком серьезным, пора было вступать в игру.

Но ввели его в действие лишь на следующий год. Видимо, удручающе скандальный провал капитана Кроми заставил их пойти с припрятанных козырей. В России образовалась пустота, пришло время использовать свежие силы.

Ему было приказано срочно прибыть в Лондон. Сперва он отказывался верить — настолько рискованным и чрезвычайно сложным выглядело подобное путешествие в 1918 году. Это ведь не благостные довоенные времена, не сядешь в Питере на рейсовый пароход, чтобы благополучно и комфортабельно добраться до Темзы. Попробуй-ка, если и транспорта никакого нет!

Но приказ есть приказ. Разыскал его самоуверенный молодой человек в кожаной комиссарской куртке и с выправкой строевого офицера, отрекомендовался представителем мурманских властей.

— Добирайтесь до Мурмана собственным попечением, а дальше отправим со всеми удобствами, — сказал молодой человек, загадочно улыбнувшись.

— Куда отправите? В штаб Духонина?

— Оставьте глупые разговоры! — рассердился молодой человек. — Вот вам документы, отправим в Лондон…

Поневоле пришлось ему пробираться на далекий Мурман, соскакивать на ходу с теплушек, спасаясь от облав, десятки верст топать пешком, прячась в лесных чащобах, вконец оборваться и зарасти библейской бородищей.

Слава всевышнему, в Мурманске его злоключения окончились. Его определили на постой в Главнамуре, организации, целиком перешедшей на службу оккупационным властям, он отмылся, привел себя в порядок и с первым пароходом отправился в Англию.

На лондонском вокзале его встретили, молча усадили в закрытый автомобиль с глухими черными шторками на окнах и привезли в хорошо знакомый сумрачный дом, где всегда тихо и безлюдно в запутанных лабиринтах коридоров и где лишних слов не тратят.

— Эта растительность вам к лицу, — вместо приветствия сказал его шеф и, секунду помедлив, поднялся ему навстречу. — Надеюсь, добрались благополучно? Если нет возражений, давайте побеседуем…