Сомнения были разрешены срочным отъездом из Пскова. И правильно он поступил, свернув допрос Колчака. Подробности, в конце концов, разузнают и другие, дело это терпящее, а тут подпирает срок. Всего двое суток оставалось до начала действия «пилюли». На все про все, как говорится. Ровно двое суток.

Шестнадцатого июля, в воскресенье, как утверждал Колчак, к красному командиру должен пожаловать его братец. Почему выбрано именно воскресенье, Колчак не знал. Может быть, потому, что выходной день, легче сговориться в домашней обстановке.

Впрочем, насчет сговора не стоило, пожалуй, загадывать наперед. Вполне вероятно, что командир этот, если он в самом деле существует, и ведать не ведает о запланированном в Варшаве посещении своего родственника. Или ждет его, но в другом качестве, отнюдь не как вражеского лазутчика. Всякое бывает в жизни, и нет ничего хуже, чем решать за людей, угадывая их возможные намерения и поступки.

Ранним утром, как и надеялся Александр Иванович, его ждал у Варшавского вокзала автомобиль Мессинга.

— Да, друг ситный, подкинул ты задачку! — озабоченно хмурился Станислав Адамович. — Ищите, мол, братцы, ветра в поле…

— Неужто никого нет подходящего?

— Есть-то есть, да не соответствуют твоим кондициям… И вообще, ерунда сплошная получается, нечто вроде открытого конкурса на роль подозреваемого…

Мессинг нисколько не преувеличивал. Задача чекистов действительно была чрезвычайно сложной. В штабе стрелкового корпуса и в многочисленных штабных частях, разбросанных по всему городу, работало около трехсот красных командиров. Почти три четверти из них были коммунистами и комсомольцами, почти все, за исключением немногих новичков с командирских курсов, принимали участие в гражданской войне, имели награды и боевые отличия, заслуженно пользовались доверием командования. Вот и попробуй обнаружить среди сотен людей интересующую тебя личность, если не известны ни фамилия, ни воинская должность, ни маломальские приметы, а времени в обрез!

— Мы тут отобрали кое-кого из товарищей, — сказал Мессинг, чуть заметно сделав ударение на последнем слове. — Вот список, забирай проверку в свои руки. Отбор был, сам понимаешь, сугубо бюрократический, формальный. Ты это, пожалуйста, учти и будь поаккуратнее. Между прочим, насчет брата-близнеца никто в анкетах не упоминает… Находят, по-видимому, сие обстоятельство никому не интересным…

Станислав Адамович мог бы, вероятно, и не напоминать про аккуратность. Еще в поезде, обдумывая доставшуюся ему задачу, почувствовал Александр Иванович, насколько она щекотлива и деликатна. Бывает ли, в сущности, что-нибудь отвратительнее необоснованной подозрительности? Товарищи командиры заняты делами по горло, такие же, кстати, коммунисты, как и ты, герои недавних сражений, честные работяги, а тебе надо сидеть и вчитываться в бумажки отдела кадров. И невольно, сам того не желая, ты можешь взять под сомнение многих. Веселенькое занятьице, черт бы его побрал!

— Не хотелось бы впутывать Блюхера, да, видно, придется, — хмуро сказал Мессинг. — Учти, что корпус он принял совсем недавно. Ты ведь с ним знаком?

— Знаком, еще по Сибири. Василию Константиновичу придется все выкладывать начистоту, с ним намеками не обойтись…

— Вот то-то и оно, друг ситный. Раззвоним мы с тобой прежде времени, а потом окажемся в дураках. Ну ладно, действуй в зависимости от обстановки. Если понадобится, выкладывай все как есть. Без командира корпуса вряд ли обойдешься…

Легендарный главком Дальневосточной республики и первый кавалер ордена Красного Знамени сразу узнал Александра Ивановича, напоминаний не потребовалось.

— Послушай, старче, а ты ведь из сибирских чалдонов? — рассмеялся Блюхер, стремительно поднявшись навстречу Александру Ивановичу. — В Иркутске работал? У Петровича в отряде был? Постой, постой, имечко еще было у тебя какое-то заграничное.

— Бернгард, — напомнил Александр Иванович, удивляясь цепкой памяти комкора. — Бернгард Кроон, американец. Согласно документам, с которыми вернулся из Аляски…

— Правильно! Тебя еще поддразнивали партизаны, помнишь? Товарищ миллионер, одолжи фунтик золотишка… А ныне, стало быть, в разведку подался? Это хорошо, это стоящее занятие. К нам с чем пожаловал?

Стараясь быть предельно кратким, Александр Иванович рассказал обо всем. По делу он пожаловал, к несчастью, и по делу весьма щекотливому. Вдобавок, как часто бывает, дело это до крайности срочное. Хочешь не хочешь, а придется пошуровать среди личного состава корпуса. Иначе инициатива может перейти к врагу.

Блюхер слушал молча. Поднялся из-за рабочего стола, плотный, ладно скроенный крепыш, подошел к окну, долго смотрел на темную горбину Дворцового моста, совсем еще малолюдную в этот утренний час.

— Не верю я, дорогой товарищ Бернгард! — произнес он после долгой паузы, круто повернувшись к Александру Ивановичу. — Сознаю, конечно, что плоховато изучил наш комсостав, и важность этого сигнала прекрасно понимаю, а вот не верится. Знал бы ты, дружище, какой народ собран у нас в штабе, как относятся к службе! Орлы!

— Ничего не поделаешь, Василий Константинович. Береженого, говорят, бог бережет…

— А я и не спорю, давайте проверять. Без шума, конечно. Не возражаешь, если подключим к этому делу военкома? Он у нас, можно сказать, корпусной старожил, второй год трубит…

Комиссар корпуса, в отличие от Блюхера, не стал ни удивляться, ни выражать сомнений.

— Почему бы и нет? — сказал комиссар, выслушав командира корпуса. — Запросто могут решиться на провокацию. Ты ведь этого Савинкова не знаешь, а мне с ним случалось сталкиваться. Прохвост чистейшей воды, пробы негде ставить…

— Где же ты с ним сталкивался?

— Да здесь, в Питере, в семнадцатом году. Скользкий, доложу тебе, субъект, порядочностью и прочими подобными свойствами отнюдь не обременен. К слову сказать, еще и литератор. Из той собачьей породы борзописцев, что родного отца не пощадят ради красного словца… Ты соберись как-нибудь, почитай его роман про девятьсот пятый год… Забыл вот название…

— «То, чего не было», — подсказал Александр Иванович.

— Вот-вот, «То, чего не было»! И накручено, представь, с лютой злобой вероотступника. Ничего, дескать, не было, если разобраться. Никаких революций, никаких контрреволюций, одни интеллигентские кабинетные выдумки…

— Как же так? — не поверил Блюхер.

— А вот так, дорогой товарищ комкор. Ни гнева народного, ни героизма баррикадных боев — ничего, в сущности, не было. Все, мол, придумано оторванными от жизни партийными бонзами. И, главное, все оказалось совершенно напрасным…

— Ну и заврался же сей литератор!

— А я о чем толкую?

Александр Иванович слушал этот разговор с тем странным чувством, какое испытываешь, нечаянно прикоснувшись к испытанной тобой давней обиде.

По-английски роман Савинкова назывался «Крушение надежд». Пестренькая такая книжечка с мрачными силуэтами виселиц на обложке. Неизвестно, кто удосужился привезти ее в позабытый богом и людьми далекий Сиэтл, на Аляску.

Потому ли, что неважно знал он в ту пору английский, или потому, что слишком свежи еще были личные переживания, но роман чем-то даже понравился. Вернее, не понравился, не то это слово. Просто напомнил о пережитом, о милой сердцу России. Друзья, правда, засыпали его недоуменными вопросами. «Послушай, Бернгард, — спрашивали они, прочитав книжечку. — Разве ваша партия состояла из одних дворян и состоятельных людей? А где же были рабочие?» Он тогда отшучивался, уходил от подобных объяснений. Слишком долго и затруднительно было рассказывать, что в книжке говорится о другой партии, совсем не о большевиках, что из романов вообще не узнаешь про революцию, надо это самому испробовать, как довелось ему испытать, чудом ускользнув от пенькового столыпинского воротника.

Золотая лихорадка успела к тому времени отшуметь сказочными своими находками, а старательское счастье отнюдь их не баловало, и, досыта намучившись за день, они засыпали в обледеневших своих хижинах на берегу Юкона, словно убитые.