XV

МОЛОДОЙ ГУСЛЯР И ЦАРИЦА

   В течение всего конца дня и начала вечера "скушливой" тридцатисемилетней Анне Иоанновне было что-то не по себе. Какое-то безотчетное, неясно-смутное волнение охватило все ее существо. Она не находила себе места, больше ходила, чем сидела, и ни разу не "повалялась" на софе. То чувство, которое овладело ею, было знакомо ей. С такой силой, как сегодня, она испытывала его всего несколько раз в жизни: в последний раз -- при встрече с рыцарски-великолепным Морицем Саксонским. То же ноюще-сладкое томление в груди, то же замирание сердца, та же истома во всем пышном, грузном теле.

   "Ох, дурость во мне бабья поднимается" -- так определяла она сама подобное состояние.

   Как у всех крупных, дородных, праздно-ленивых женщин того времени, украдкой изрядно попивавших и целыми днями валявшихся на пышных перинах, у Анны Иоанновны наблюдалась повышенная чувственность. Томясь, волнуясь, поджидая красавца Ивана Долгорукого, она старалась думать о своем верном друге Эрнсте, но -- странное дело! -- образ Бирона совсем не появлялся. А думать она хотела о последнем для того, чтобы отогнать от себя "искушение".

   И, словно подсмеиваясь, издеваясь над ней, какой-то таинственно-чудный голос нашептывал ей:

   "Ты ведь молода еще. Эка невидаль -- тридцать семь лет!.. Старше тебя многие, а грешат мыслями... Что твой Бирон? Немец, конюх, лошадник... И как тебе, бедной, жить-то до сих пор приходилось? Маета одна... А они, взять бы хоть ту же Екатерину Долгорукую, вон как тут веселились, какие попойки да забавы устраивали".

   А другой голос тоже шептал:

   "Тыне забудь, кто -- ты... Ты ведь послезавтра -- императрица всероссийская... Разве можешь ты забываться, хотя бы по-женски?"

   Тихо, бесшумно отворилась дверь покоев Анны Иоанновны, и послышался звучный, красивый, молодой голос:

   -- Дозволишь ли войти, пресветлая царица?

   Вздрогнула Анна Иоанновна, вскочила с кресла и приложила правую руку к сильно заколотившемуся сердцу. Взглянула она -- и ахнула.

   "Экий красавец! Экий молодец!" -- так и ожгло ее всю.

   Перед ней стоял князь Иван Долгорукий в костюме гусляра. На нем были высокие сафьяновые сапоги, шаровары темно-алого бархата, голубая шелковая рубаха-косоворотка. Грудь -- что наковальня кузнечная: бей молотом -- не дрогнет. А эти сильные руки? А эти плечи в косую сажень? А эти кудри? А главное -- глаза: жгут они, нутро все поворачивают.

   -- Ах, это ты, князь Иван? -- вспыхнула Анна Иоанновна.

   Улыбнулся хищной улыбкой Долгорукий-младший, обнажил белые, словно кипень, зубы и пылко произнес:

   -- Какой я, пресветлая царица, князь? Разве не видишь, что простой я гусляр. Князь Долгорукий там, позади дворца остался, а видишь ты здесь только гусляра-сказочника Ивана.

   Анну Иоанновну словно волна какая-то подхватила. Простая русская женщина властно проснулась в полуонемеченной, бывшей герцогине Курляндской, а ныне -- полуимператрице.

   -- А коли ты -- не князь, так какая же я царица? -- вырвалось у нее, и она помимо своей воли оглядела затуманенным взором статную фигуру "баяна".

   -- Царица -- всегда царица, а мы-то вот -- иное дело: людишки мы подневольные, слабые, маленькие, -- продолжал ломать роль гусляра князь Иван, держа в правой руке гусли.

   -- Что же ты стоишь, князь Иван?.. Садись!.. -- указала Анна Иоанновна на место на софе рядом с собой.

   Лихо, ухарски тряхнул он кудрями и послушно сел близ царицы.

   А она промолвила:

   -- Сказывали мне, что играешь ты хорошо на гуслях, князь Иван... Вот и захотелось мне игру твою послушать...

   -- Ничего, иные одобряют!.. -- сверкнул большими зубами князь Иван.

   -- Поди, сколько сердец девичьих иссушил?.. -- все более и более начинала впадать в его тон Анна Иоанновна.

   Иван Долгорукий тихо рассмеялся:

   -- Не считал! Про меня мало ль чего не говорят... Всю Москву, вишь, женскую да девичью попортил я.

   -- А не правда, что ли? Отпираться будешь? -- волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.

   -- Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я -- монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску -- уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью... Эх! Найди такого еще скромника, царица!

   И он впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.

   Ту всю словно варом обдало.

   -- Вот ты какой!.. -- вырвалось у нее.

   -- Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю, в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня -- не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.

   Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.

   -- О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? -- ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.

   -- Пой... про что хочешь... -- не отодвинувшись, произнесла она.

   -- Жалостливое что аль веселое? -- спросил князь Иван, а сам глазами словно вот душу хочет съесть.

   -- Что ж с веселого начинать?.. Веселое напоследок!.. -- перехваченным голосом прошептала Анна Иоанновна.

   -- Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед сказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. -- все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.

   "Царица", словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.

   -- Ну, пей, раскрасавец гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, -- сказала она.

   Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.

   -- Спасибо на ласке, царица!.. -- низко поклонился князь Иван. -- А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.

   Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.

   -- Хорошо, царица? -- тихо спросил Иван.

   -- Хорошо! -- бурно вырвалось у Анны Иоанновны. Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что почувствовала на своей щеке его горячее дыхание.

   Сильно, смело коснулся Иван струн гусель. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он "сказание".

ПЕСНЬ НА ГУСЛЯХ ИВАНА ДОЛГОРУКОГО

   Ой вы, гусли-гусельки, веселые мои!

   Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои!

   Распотешьте девицу, красна молодца,

   Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца.

   Начинают гусли: с давних, слышь ты, пор

   На Руси пресветлой появился вор.

   Он -- старик высокий, с белой бородой,

   Ходит он все больше, все ночной порой.

   Как идет -- так песни удалы поет,

   Бородой косматою лихо так трясет.

   "Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?" --

   Вопрошают люди. Сами бледны... ждут.

   "Я -- сам бог Ярило, Хмелем звать меня,

   Много показать вам я могу дивья.

   Тайной заповедною лишь один силен,

   В радостях, в весельях я один волен".

   Подивились люди: "Полнё, дедко, врать!

   Неужель людей всех в плен ты можешь взять?" --

   "Ой, могу, людишки, чары напустить,

   Одному мне будут люди все служить!"

   Выдвинулся парень. Был он лих и смел