— Спасибо, сэр. Вы очень добры, сэр.

Кто это говорит? Зачем? Но мир уже исчезает в тёплой приятной темноте, путаются мысли, и чьи-то руки укрывают его, успокаивающе гладят по плечу. Но он уже спит.

— Вырубился, — Арчи выпрямился и поглядел на Жарикова. — Вы… усыпили его, так?

— Да, — Жариков озабоченно улыбнулся. — Ему надо долго спать. Но ты молодец, Арчи, что заметил.

Арчи польщено улыбнулся. Это он вызвал Жарикова по селектору, сказав, что Чак, похоже, не в себе.

— Я слышу, Иван Дор-ми-донт-о-вич, он зубами аж стучит, Смотрю — с головой завернулся и не отвечает. Я его за плечо тронул, а он, — Арчи ухмыльнулся, — не брыкается. Даже не послал меня. Ну, я к селектору.

— Молодец, — повторил Жариков. — Ты один дежуришь?

— Да. Гэб тихий, этот ходячий. Мы теперь по одному. Ничего, справляемся.

— И дальше справишься?

— А чего ж нет?

Жариков задумчиво кивнул.

— Всё-таки, давай вызовем ещё одного. Кто сейчас свободен?

— Ну, кто снег убирает, кто в город пошёл, кто с ночной дрыхнет. Найду, Иван Дорми-дон-тович, — с каждым разом у него получалось всё лучше.

— Хорошо. Если что, я у себя.

— Да, конечно.

Жариков ещё раз посмотрел на Чака. Лицо уже спокойно, тело расслаблено. Да, всё-таки реакция.

— Пусть спит. Не буди ни под каким видом.

Арчи понимающе закивал.

— А как же. Всё сделаю.

Они вышли из палаты, бесшумно прикрыв за собой дверь.

— К Гэбу зайдёте, Иван Дормидонтович?

Жариков кивнул. Арчи ловко открыл перед ним дверь палаты Гэба, оставшись в коридоре. Лежавший навзничь Гэб медленно повернул голову.

— Здравствуйте, Гэб. Как вы себя чувствуете?

— Здравствуйте, сэр. Спасибо, сэр, хорошо.

Он говорил медленно, сохраняя на лице равнодушно отчуждённое выражение. Жариков переставил стул и сел так, чтобы Гэбу было удобнее смотреть на него, вернее, чтобы было неудобно отворачиваться. Если Чака переполняет ненависть к окружающему миру, то Гэба — равнодушие. Мир, люди, независимо от расы, ему глубоко безразличны. Он всё принимает, ни с чем не споря. Что бы ни творилось вокруг, он в своём мире.

— Боли беспокоят?

— Мне ничего не болит, сэр.

Жариков кивнул. Да, это стандартно. Стремление избежать отрицательного ответа, потому что белому не говорят «нет». Вошло в автоматизм.

— До Грина вы скольких хозяев сменили?

— Их было много, сэр, — и по-прежнему вялым, равнодушным тоном: — Меня часто продавали, сэр.

Жариков улыбнулся. В завуалированной форме, но поправил. Что не он хозяев менял, а его продавали. Так что не так уж глубока твоя депрессия, Гэб. И это очень уж даже не плохо.

— Расскажите мне, Гэб.

— Что? Что вы хотите услышать, сэр?

— Всё равно, — улыбнулся Жариков. — Рассказывайте, что хотите.

— О… Грине?

— Как хотите.

— Хорошо, сэр, — Гэб вздохнул и заговорил тем же ровным монотонным голосом, глядя в потолок. — Я был дворовым, сэр. Работал на огороде и в саду. Когда собирали ягоды, нам заклеивали рты. Лейкопластырем. И я нарочно давил ягоды. Они спелые, чуть сильнее сожмёшь, мажутся. Надзиратель ударил меня, и я упал. Прямо на уже собранное и много подавил. И его ногами подсёк. Так что он тоже упал. Меня выпороли. И продали. Грину. Я не знаю, зачем он тогда приехал, но он увидел меня и купил. Он не ломал меня. По-настоящему. Я его сразу признал. А потом… потом меня на тренировке сильно избили, и он не разрешил меня добить. И на Пустырь не отвёз. А мне ведь ноги повредили. Обе. А он меня оставил. Меня лечили, я долго лежал. И уже тогда я дал ему клятву. И, когда ходить начал, он меня в поездки стал брать. С собой. И там на него один полез. С ножом. Я его уделал. Насмерть. А тот белый. Меня в полицию забрали. Били сильно. И он меня опять… выкупил он меня. Я думаю, сэр, он это специально подстроил тогда. С полицией. Чтобы у меня ненависти было больше.

— Вы сейчас так думаете?

— Не знаю, — из-под маски равнодушия вдруг проступило детское бесхитростное удивление. — Нет, наверное. Нет, сэр. Когда он нас продал, и клятву нашу передал, мы все тогда поняли. Его забота была обманом, сэр. Мы были нужны ему. Вот и всё, — Гэб вдруг медленно раздвинул губы в улыбке. — Все так делают, сэр. Вы заботитесь о парнях, и теперь они работают на вас. Всё как всегда, сэр.

Жариков улыбнулся.

— Я не буду разубеждать вас, Гэб. Со временем вы поймёте разницу. Скажите, а как подбиралась десятка? Вы всегда были по десяткам?

— Смотря, сколько заказывали, сэр. До конца десяти редко когда доходило. Он называл нас выпуском. А так… нас было много, сэр. Кто выживал, того продавали. Нас поставили тогда. Перед ним. И он сказал: «Беру всех». Я запомнил, — Гэб облизал губы.

— Хотите пить, Гэб?

— Да, сэр. Вы очень добры, сэр.

Формула благодарности была лишена даже малейшего признака чувства. Но Жарикова это не удивляло и не трогало. Разумеется, при такой системе… дрессировки любая помощь или забота понимается однозначно. Он дал Гэбу попить.

— Устали? Хотите отдохнуть?

— Как прикажете, сэр?

Жариков встал.

— Отдыхайте, Гэб.

Когда он вышел, Гэб напряжённо прислушался к удаляющимся шагам. Что-то всё-таки случилось. Чак не зашёл похвастаться, подразнить его, что руки работают. А он слышал, как Чак прошёл в свою палату. Потом туда прошёл, быстро прошёл, считай, пробежал беляк. И… и всё, потом беляк сюда заявился. Значит, допрыгался Чак. Или язык, или руки распустил, и его… Сегодня Арчи дежурит, хитрый парень. Рот до ушей, а сказать не захочет, так и не скажет. Ага, вроде идёт. Ну, попробуем.

В палату заглянул Арчи.

— Не надо чего?

Гэб повернул голову, глазами попросил подойти, улыбнулся вошедшему.

— Ну? Болит чего?

— Нет. Что с Чаком?

— А-а, — понимающе протянул Арчи. — Он спит.

Гэб недоверчиво хмыкнул.

— С чего это он?

— Проспится, придёт и сам расскажет, — ответил Арчи, умело поправляя подушку.

— Проспится? — переспросил Гэб. — Это где он напиться сумел?

Арчи недовольно сжал губы.

— Слушай, я сказал. Встанет, придёт и сам тебе всё расскажет. Если захочет.

— Ладно, — не стал спорить Гэб.

И, когда Арчи ушёл, тихо злобно выругался. Точно, допрыгался Чак, и его обработали. Током или ещё чем. И бросили отлёживаться. Чак-то с руками уже, ценность опять заимел, вот и ломают его. Под нового хозяина. Дурак Чак, всё на морде всегда написано. На силу свою всё надеется и не бережётся. Вот его и ломают. А раньше покоришься — меньше колотушек получишь. А Чак… Чака всегда ломали. Дурак.

Гэб вздохнул. Ему остаётся лежать и ждать, когда опять заработают руки. У Чака же заработали. Он-то глупить не будет. Зачем нарываться? Не всё ли равно, кому угождать, все ж беляки одинаковы. Но показывать, что ты это понимаешь, нельзя.

Он медленно перекатил по подушке голову и посмотрел в окно. На чёрных ветвях белые полоски снега. Не стаял ещё, значит, холодно. Зима. Холодный белый свет за окном. Будь оно всё проклято, надоело ему всё. И ничего, ничего он не может изменить. Ничего. Что ему назначено, то и будет. Назначено белыми. И жизнь, и смерть. Родиться по приказу, жить по приказу и умереть по приказу. Вот и всё. А всё остальное — одни слова. Белый обман. Как снег.

Гэб закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Пока его не трогают. Пока он сам с собой, сам по себе.

С наступлением холодов пошли радикулиты, застуженные суставы и мышцы. Лечебный массаж — это уже посложнее. И подороже. Но они справлялись. И деньги копились. Роб уже не так психовал из-за каждой покупки. А покупали они много. Одежда, еда… У них своё дело, им не то что в рабском, в обносках нельзя ходить: клиентов отпугнут. Значит, всё не на толкучке покупать, а в магазинах. Не в центральных, конечно, но на соседних улицах, где попроще, но всё-таки. Их уже знали и продавали им без звука. Да и платили они наличными, в долг не брали. А в Цветном только на тамошней Мейн-стрит, уж там-то… И с продуктами так же. На еде экономить нельзя. Им теперь — как всем на этой улице — каждое утро оставляли на боковом «жилом» крыльце три бутылки молока. И мясо в лавке отпускали хорошее. Крупу покупали чистую, а не сорную смесь. Хорошо!