— Я… я дважды себя проверил. На руках, и ногами попробовал. И упал. Ноги отказали. Ведь… ведь не было же, ноги мне совсем не болели. А бить ими не могу. Мне… мне не жить теперь. Забьют меня.
— Никто вас не тронет, — мягко и очень убедительно сказал Жариков.
— Здесь — да, — кивнул Чак. — Вы запретили им трогать нас. Меня и Гэба. Они слушаются вас, сэр. А потом? В городе у вас власти нет. Прошу прощения, сэр, но это так.
Чак говорил тихо, но с такой силой убеждённости, что Жариков понял: не переубедить. Никаких доказательств Чак попросту не услышит. Потому что не хочет слышать. Надо менять тему. Если тропа явно тупиковая, надо свернуть и поискать другую. Или хотя бы удалиться от опасного места.
— Вы в библиотеке были, Чак?
Чак вздрогнул и поднял голову.
— Да, сэр. Мне разрешили посмотреть книги, сэр.
— Взяли что-нибудь почитать?
— Да, сэр.
Чак отвечал очень осторожно. С одной стороны, доктор, можно сказать, велел ему читать, а с другой стороны… всякое ведь может случиться, у беляка всегда найдётся за что наказать. Книга, конечно, интересная, и парни, увидев, что он хорошо читает, зауважали. Смешно даже. Но…
— Книга интересная?
— Да, сэр. Спасибо, сэр.
— Вам нравится читать, Чак?
Чак неопределённо улыбнулся, не зная, как отвечать. Следующий вопрос удивил своей бессмысленностью.
— А почему раньше вы не попросили книгу или журнал?
— Приказа не было, сэр, — Чак даже плечами пожал, не понимая, как это можно не знать элементарных вещей.
— Вы делаете всё по приказу, Чак?
Чак сразу насторожился. Что, сейчас опять начнётся, что выполнение преступных приказов — преступление? Надоело уже. И ведь беляк должен понимать это, а притворяется.
— Я раб, сэр. И должен выполнять все приказы хозяина. И любого белого, сэр.
— Любой приказ?
Чак на мгновение стиснул зубы так, что на скулах вздулись желваки.
— Сэр… вы же знаете… я не могу сопротивляться… я — раб…
— Рабство отменено.
— Сэр! — выдохнул он, почти крикнул. — Сэр, вы знаете. Скажут те слова, и я — раб. Хуже раба!
— Хотите освободиться, Чак?
Чак судорожно вздохнул.
— Это… это невозможно, сэр.
— Почему вы так думаете?
— Но… — Чак беспомощно смотрел на него, — но как же иначе, сэр? Это же вечно, на всю жизнь, до смерти, сэр.
— Я повторяю. Вы хотите освободиться?
Чак сидел неподвижно, только дёргались мышцы на шее, да растопыренные пальцы царапали натянутую на коленях тёмно-зелёную байку, будто хотели сжаться в кулак и не могли.
— Что я должен делать? — наконец, с усилием выталкивая слова, спросил Чак.
— Идите к тому столу и садитесь.
Чак, как автомат, выполнил его приказ.
— Пишите. Си… ай… ти… ю… эй… ти… ай… оу… эн…. Читайте про себя, что получилось.
Чак вдруг отпрянул от стола, вскочил на ноги, опрокинув стул.
— Нет! Нет, сэр, это запрещено! Нельзя, сэр! Вы же знаете, сэр… Нет… не надо…
— Надо! — жёстко ответил Жариков. — Если вы сейчас не пересилите себя, то уже никогда не сможете. Садитесь и пишите.
Помедлив, Чак поднял стул и снова сел к столу, взял ручку.
— Что писать, сэр?
— Остальные слова.
— Что?! — Чак резко обернулся к нему, забыв добавить положенное обращение.
— Остальные слова, — повторил Жариков. — Всю формулу. Вы её знаете. А я нет. Пишите сами.
Чак смотрел на него широко раскрытыми глазами. Жариков молча взял какую-то книгу, открыл наугад и погрузился в чтение. И наконец услышал тихое поскрипывание пера о бумагу. Чак писал. В кабинете установилась тяжёлая напряжённая тишина. Когда Чак отодвинул стул и встал, Жариков не поднял головы.
— Сэр… — Чак стоял у его стола, протягивая листок. — Вот, я написал, возьмите.
— Нет, — покачал головой, по-прежнему не глядя на него, Жариков. — Мне они не нужны.
— А… как же так, сэр? Это же… Что мне с этим делать, сэр?
— Сожгите, — просто сказал Жариков. — Вон зажигалка, вон пепельница.
Чак медленно осторожно шагнул к столу, и тут же обернулся.
— Сэр… прошу прощения, сэр, вы не хотите прочитать их, сэр?
— Нет.
— Но, сэр, это… это же власть. Надо мной, над Гэбом…
— Мне она не нужна.
Опустив голову, Чак отошёл. Шорох сминаемой в комок бумаги, щелчок зажигалки, потрескивание огня…. Жариков поднял голову. Чак стоял и молча смотрел на огонь, на чёрный комок в пепельнице. И, когда бумага догорела, спросил, не оборачиваясь.
— А теперь что, сэр?
Жариков улыбнулся.
— Посмотрите в словаре, что означают эти слова.
Чак изумлённо обернулся к нему.
— Зачем, сэр?
— Чтобы они не имели над вами силы.
Губы Чака дрогнули в усмешке. Он понял. Сел к столу и решительно подвинул к себе словарь. Зашелестел страницами. Жариков снова занялся книгой.
— Готово, сэр, — весело сказал Чак. — Что ещё я должен сделать?
— Напишите эти слова в любом другом порядке.
— По алфавиту, сэр?
— Как хотите.
— Да, — кивнул Чак. — И тоже сжечь?
— Как хотите, — повторил Жариков.
И снова тишина. Та же и всё же другая. Чак исписал ещё два листа, скомкал их и сжёг. Тщательно — кулаком, костяшками — размял, растёр пепел в порошок. И посмотрел на Жарикова.
— Всё, сэр.
— Рад за вас, — искренне улыбнулся Жариков. — Вы уверены, что всё?
— Да, сэр.
— Тогда идите отдыхать. Придёте завтра в это же время.
Чак встал, склонил голову в полупоклоне и пошёл к двери. И уже взявшись за ручку, остановился.
— Сэр, прошу прощения, но… могу я рассказать об этом Гэбу?
— Да, но без подробностей, — Жариков твёрдо смотрел ему в глаза. — И ничего сами с ним не делайте.
— Да, сэр, я понял, сэр. Благодарю вас, — и снова полупоклон. — До свидания, сэр.
— До свидания, Чак, — кивнул Жариков.
И, когда за Чаком закрылась дверь, перевёл дыхание. Получилось! Теперь ещё сутки, много — двое, чтобы Чак сам переварил и осознал случившееся, и его можно будет вводить в адаптационную фазу. Лишь бы с Гэбом не начал экспериментировать. Изолировать на всякий случай? Хотя… Нет, Чак — не Андрей. Альтруизм ему мало свойствен. Рассказать, да, расскажет, похвастается и не больше. Жариков достал карту Чака, свои тетради и приступил к самой нудной, но необходимой составляющей — записям.
Чак быстро прошёл в свою палату. Внутри клокотала, просилась наружу дрожь. Её нельзя показать. Нельзя. Никому. Это слабость, а слабаку жить незачем. Войдя в палату, торопливо содрал с себя пижаму и лёг, накрылся одеялом. С головой. Чтобы остаться одному. Дурак, ах, какой же он дурак, тупарь, скотина безмозглая. До такой чепухи не додуматься. Что это слова, только слова, не больше. А он… да они все. Услышат и всё, зашлись, самих себя по приказу кончат. А всего-то и надо было. Написать их. И сжечь. И всё. Нет у этого больше над ним власти. И… и свободен он, по-настоящему. Трубкозуб — млекопитающее, полые зубы, обитает в Африке, и смешной такой зверь на рисунке. Глютамин — амид глютаминовой кислоты, чепуха какая-то. Антитеза — противопоставление контрастных понятий, тоже чепуха, совсем непонятно для чего… И с каждым словом так, какое ни возьми. Чего же он боялся, трясся? Ситуация — обычное же слово, а он… Плакал, руки целовал, просил «Не надо!». А это… Нет, этих слов нет, они сгорели, он сам их сжёг и пепел размял, никому не прочитать. Нет этого, а слова… что слова, сказал и забыл…
Он плакал, дрожа, сотрясаясь всем телом, не замечая ни дрожи, ни слёз. Кто-то тронул его за плечо, мягко сдвинул одеяло с головы. Чак моргал, щурился, но слёзы текли неудержимо, мешая видеть. Кто? Доктор Иван? Зачем? Что ему нужно?
— Выпейте, Чак.
Он послушно приподнялся на локте и взял стакан.
— Это снотворное, — объяснил Жариков, не дожидаясь вопроса. — Вам надо как следует выспаться. Пейте.
Чак послушно поднёс стакан к губам. Рука так дрожала, что он бы уронил стакан, но доктор ловко поддерживает ему голову и руку. Горьковатая прохладная вода. Он жадно выпил её и снова лёг.