— Он… сам не убивает, — всхлипывал Гэб, — но… он сделает так, чтобы я сам себя… Когда он захочет, он всё может.

— Он может, пока ты и такие как ты, любого цвета, его слушаются, — свирепо сказал Гольцев.

И тут Гэб внезапно заговорил, впервые сам.

— Вы спросили, сэр, о чём я мечтал. Я мечтал сам выбирать себе хозяина, сэр. Неужели и сейчас этого нельзя, сэр?

— Нельзя, — резко ответил Михаил Аркадьевич. Жестом он отодвинул Гольцева и подошёл к столу, за которым сидел Гэб. — Посмотрите на меня, Гэб.

Гэб медленно поднял залитое слезами лицо.

— Рабство отменено, Гэб. И даже если вы хотите остаться рабом-убийцей, палачом, то этого нельзя. И просто рабом нельзя.

Гэб покачал головой.

— Раб всегда будет рабом, сэр. Вы прикажете мне гореть, и я буду гореть. Но свободным я не стану.

Михаил Аркадьевич улыбнулся.

— Вы молодец, Гэб. По приказу свободным не станешь. А разве вы не хотели стать свободным?

Гэб резко отвернулся от него. Михаил Аркадьевич кивнул.

— Ну что же, Гэб. В тюрьме вас держать не за что и незачем. Вы не совершили никакого преступления, — Гэб медленно повернулся к нему. — Но отпустить вас… на свободу, как остальных задержанных, мы не можем. Вы… подчинитесь любому мерзавцу, который объявит себя вашим хозяином, и выполните его любой приказ.

— Нет, сэр! — вырвалось у Гэба.

— Даже если он скажет те слова, Гэб? — грустно улыбнулся Михаил Аркадьевич, выделив голосом слово «те».

— Вы… вы знаете их? — завороженно смотрел на него Гэб.

— Я — нет. Но… ваш Старый Хозяин, которого вы так боитесь, что имени его не называете, он знает. Он может передать их любому. Так? Так, Гэб. И вы будете опять убивать тех, на кого вам укажет ваш хозяин.

— Тогда убейте меня, сэр.

— Нет. Вас сегодня перевезут в госпиталь.

— К врачам? — в голосе Гэба искренний страх. — Вы отдаёте меня врачам, сэр?

— Там вам помогут. И вам, и Чаку.

Гэб опустил голову.

— Такова ваша воля, сэр. Слушаюсь, сэр.

Гольцев досадливо мотнул головой, но Михаил Аркадьевич продолжал:

— Вас ломали, Гэб. Вы сами рассказывали нам, как это делали. С вами. С Чаком. С другими. Теперь сломанное надо чинить. Вы сами с этим не справитесь. Значит, вам помогут.

— Тим… тоже там будет? — глухо спросил Гэб.

— А зачем? Тим справился сам.

Гэб опустил глаза.

— Слушаюсь, сэр.

— Когда-нибудь мы продолжим этот разговор, — пообещал Михаил Аркадьевич, отходя к столу и вызывая конвой.

— Слушаюсь, сэр, — упрямо повторил Гэб.

В кабинет заглянул сержант.

— Идите, Гэб.

Гэб встал, заложил руки за спину и, не оглядываясь, пошёл к двери.

— Упрямый, — одобрительно сказал Гольцев, когда за Гэбом закрылась дверь.

— Нет, Александр Кириллович, — мягко возразил Михаил Аркадьевич. — Это не упрямство, а страх. Пусть плохо, но по-прежнему. Вот что это такое.

— Он защищает свой мир, — задумчиво сказал Спиноза. — Его можно понять.

— Можно, — согласился Михаил Аркадьевич. — Но…

Он не договорил. Зазвонил телефон, и снявший трубку Спиноза тут же протянул её Михаилу Аркадьевичу.

— Генерал Родионов слушает, — удивлённо сказал в трубку Михаил Аркадьевич, выслушал краткое сообщение и кивнул. — Хорошо. Поднимайтесь, — и, положив трубку, посмотрел на Спинозу и Гольцева. — Кажется, мы можем позволить себе обеденный перерыв. Скажем, на… полчаса.

— Конечно, — понимающе кивнул Спиноза.

Гольцев радостно улыбнулся, тоже кивнул и пошёл к двери. Уже выходя, оба столкнулись с молодцевато откозырявшим им седым старшим сержантом.

Выйдя в коридор, они прислушались. Но бесполезно: нужно очень кричать, чтобы пробить здешние двери. Гольцев и Спиноза переглянулись.

— Бойцы вспоминают минувшие дни, — улыбнулся Спиноза.

— Ради воспоминаний Савельич официально не пойдёт, — покачал головой Гольцев. — Пошли. Обед есть обед.

— Есть смысл, — кивнул Спиноза.

Как только закрылась дверь, Савельич снял фуражку и улыбнулся.

— Как жизнь, Миша? Прыгаешь?

— Топчусь потихоньку, Савельич, — улыбнулся Михаил Аркадьевич. — А ты как шлёпаешь?

— Нога за ногу задеваю, — хмыкнул Савельич. — Но я по делу к тебе.

— Догадываюсь. И даже по какому именно, — Михаил Аркадьевич жестом пригласил его сесть на стулья у стены и сам сел рядом.

— Ну, раз догадливый, ругать буду поменьше, — Савельич сел и достал сигареты. — Что ж ты, генерал, а что под носом у тебя творится, не видишь, это как?

Михаил Аркадьевич принёс со стола пепельницу и пристроил её на стуле между ними.

— Так твой нос ближе был, ты чего проглядел? Очки нужны? — удивился он, закуривая.

— Хорош, — кивнул Савельич, — отбился. А то я бы с тобой иначе разговаривал. Что с парнем думаешь делать?

— Давай, Савельич, твой план, — предложил Михаил Аркадьевич.

— Ладно, — покладистость Савельича заставила Михаила Аркадьевича насторожиться. — Так. Парня надо убирать. Отсюда, во-первых, и из нашей системы, во-вторых. Причины объяснять?

— Кратко.

— Почему отсюда. Он негр, пацан у него беленький, за мулата никогда не сойдёт. Здесь им жизни не будет. Негде им здесь жить. И, не дай бог, Тим на кого из прежних своих хозяев напорется. Он парень, конечно, с головой, но тогда сядет за убийство. И с отягощающими, это уж точно. Теперь почему от нас. Сволочей у нас… сам знаешь. Попадёт под любителя куражиться, опять же прежние дрожжи взыграют. Не любит парень палачества, но обучен этому капитально. А у нас любителей, чтоб свой палач под рукой был, хватает. Колька твой не самый ещё, и похлеще есть. Достаточно?

— Вполне. И что предлагаешь?

— В Россию его надо отправлять, Миша. Чтоб жил нормально, работал, женился, детей растил. Пацан у него русский, с Горелого Поля.

— Согласен, — кивнул Михаил Аркадьевич. — И что от меня нужно?

— Два сигнала. Чтобы у парня экзамены приняли. На права и на автослесаря. А может, и на механика. И чтоб шёл, ну, не как репатриант, а как беженец.

— Сделаю сегодня же, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Значит, считаешь, парня трогать не надо?

— Не надо, Миша. Он своё прошлое с кровью от себя отрывает. Не береди рану. Что мог, он Сашке рассказал, а остальное… не его это проблема. Пока его пацан держит.

— А согласится он в чужую страну ехать?

— Ради пацана он и не туда поедет, — усмехнулся Савельич.

— Да, ради ребёнка человек на многое способен, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Думаю, за неделю надо уложиться.

— С экзаменами? Да. А с остальным как получится. И поживёт он пока в казарме.

— Зачем?

— Не зачем, а почему. Больно плохо живёт парень. Ну, и обвыкнет заодно, и языку поучится.

— Понятно. Если он сам этого захочет, Савельич. Сам.

— Он и так у нас целый день, и пацан с ним.

— Он приходит на работу и уходит домой. Понимаешь?

Савельич задумчиво кивнул.

— Что ж, тоже резон, конечно. Ладно. Как он сам захочет. Всё, значит.

Михаил Аркадьевич улыбнулся.

— А с этим… шустряком как думаешь? Ему трибунал положен.

— Не трогай дерьма, Миша, вонять не будет. Парня пристроим, тогда и с шустряком разбираться будем. Келейно, по-свойски да по-домашнему, — Савельич подмигнул и тут же стал серьёзным. — Здесь чуть тронешь, такое полезет, что не обрадуешься.

— Тоже резон, — Михаил Аркадьевич очень точно передал интонацию Савельича.

Они рассмеялись, и Савельич встал, надел фуражку. Михаил Аркадьевич так же встал в уставную стойку. Рукопожатие, один взял под козырёк, другой, щёлкнув каблуками, склонил голову, и Савельич ушёл.

Михаил Аркадьевич сел за стол. К приходу Гольцева и Спинозы он закончил обе записки и сделал необходимые звонки.

— Олег Тихонович, пожалуйста, вот это отправьте по официальным каналам, а это, — Михаил Аркадьевич дописал последние слова и сложил листок, — это я попрошу вас, Александр Кириллович, отвезти в Комитет узников и жертв, Бурлакову в руки. А теперь продолжим.