— Прости. Сорвался.

— Ничего.

Со страхом он ждал неизбежного вопроса: «За что ты его?», — что тогда отвечать? Он знал любопытство Андрея, его страсть докапываться до любой мелочи. Но Андрей молчал. Эркин перевёл дыхание, открыл было рот, но Андрей заговорил первым.

— Крови не так уж много было. Оклемается.

Эркин благодарно кивнул.

А Андрей продолжал.

— Если внутри ничего не лопнуло, обойдётся. Я уже видел такое, — и улыбнулся. — Но бьёшь ты страшно. Никогда не думал, что такое кулаком можно сделать. Тогда, в лагере, там дубинкой, с размаху. А тут… Ты и не замахивался. Я ж видел. Ткнул и всё.

— Сорвался я, — выдохнул, наконец, Эркин.

— Бывает, — кивнул Андрей. — Когда за живое берут… бывает.

Они медленно ехали за неспешно бредущими по лугу бычками. И непривычно неспешно размеренно звучал голос Андрея. Он что-то говорил, рассказывал, а Эркин, не слушая, не слыша, качал головой в такт его словам, в такт шагу Принца.

Бычки кормились до сумерек, и они остановились на ночь там, где улеглись бычки. Только сбили стадо поплотнее. Не расседлав и не развьючив лошадей, отпустили их пастись. И легли на землю, прижавшись друг к другу спинами.

Золотарёв влетел в номер.

— Гичи!

Гичи Вапе улыбнулся ему. Он лежал на кровати, укрытый по грудь одеялом, и читал.

— Спокойно, Коля, всё не так страшно.

— Лежи, не вставай, — Золотарёв взял стул и сел у кровати. — А где Нихо?

— У Тимофея Александровича. Они там подбивают бабки по Алабаме.

— Гичи, мне когда сказали…

— Я же сказал, Коля, спокойно. Рана на войне — обычное дело. — Гичи Вапе закрыл книгу и ловко, привычным движением, сунул её под подушку. — Ничего страшного. Лопнул рубец. Немного покровило. Ну, и болевой шок. Вот и всё.

— Врач смотрел?

— Да. Заехали в комендатуру. Полежу два дня, чтоб покрепче схватило, и всё.

Золотарёв достал сигареты.

— Покурим?

— Давай. Пепельницу только дай. На столе.

Они закурили. Гичи Вапе поставил тяжёлую стеклянную, под хрусталь, гостиничную пепельницу себе на грудь, усмехнулся.

— Интересуешься событием?

— Признаться, да, — Золотарёв возвращался к обычному тону. — И твоими выводами. Ты ж наверняка всё обдумал и проанализировал.

— Я, пожалуй, начну с выводов. И ими же закончу.

— Не увиливай. Как это произошло?

— Вина здесь моя и только моя. Я загнал его в угол, и, чтобы выйти, он перешагнул через меня.

— А если без аллегорий.

— Нет, Коля. Без аллегорий не получится. У каждого из нас есть самое дорогое, что оберегают любой ценой. Я затронул это, случайно, не желая. Я даже толком не знаю, что именно. Понимаешь, я не могу вспомнить, на каком слове я получил удар. Но он хотел заставить меня замолчать. Убивать он не хотел. И, кажется, испугался больше меня.

— Я всё понял. Что ты о нём скажешь?

— То, что он сам о себе сказал. Он свободный человек и живёт, как сам хочет. Он никуда не поедет. Кстати, как я понял, резервация вовсе не жаждет, чтобы он с ними ехал.

— И всё?

— Коля, честно, я не хочу давать информацию о нём. Чувствую себя предателем.

— Даже так?

— Да. Пойми. Он ведёт здесь свою войну. И мы только мешаем ему.

— Мы хотели помочь.

— Я и сейчас хочу ему помочь. Не знаю только, как. Но знаю, что излишним вниманием мы мешаем. Пойми, Коля, он не хочет, чтобы его спасали. Он хочет спастись сам.

— Расовая солидарность, — усмехнулся Золотарёв.

— Считай, что так, — Гичи Вапе затянулся дымом и погасил сигарету. Протянул пепельницу Золотарёву. — Поставь на стол, пожалуйста.

— Гичи, — Золотарёв вертел в руках пепельницу. — Пойми и ты. Он мне понравился. Но только через него я могу выйти на эту сволочь. Я же говорил. Мы взяли уже нескольких. Пастухи, понимаешь ли… — он крепко выругался. — Одну компанию накрыли целиком. Пятеро негодяев и двое цветных бедолаг прикрытием. Сейчас они топят друг друга и выкладывают такое, что волосы встают дыбом. Лагеря — это страшно. По-настоящему страшно. Мы даже не можем пока сказать, сколько там погибло тысяч. Все пленные, все, кого эта банда считала белыми, были отправлены туда. И выжившие в этом аду были расстреляны. Мы случайно вскрыли один такой ров. Люди в десяток слоёв друг на друге. Слоями. В лагерных робах. За два дня до освобождения. Мы не нашли ни одного спасшегося, ни одного. Они добивали. Прокалывали тела штырями. Насквозь. Штыри валялись там же. Политические, уголовники, пленные… Все там. Вместе.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — Гичи Вапе смотрел на него тяжёлым немигающим взглядом.

— Я чувствую, Гичи, у этого парня ниточка. Он как-то связан с лагерем. Мне уже рассказали, как он вас обложил.

— Болтуны, — пробормотал Гичи Вапе.

— Гичи, это лагерная ругань.

— Ты это откуда знаешь? И про свист тоже.

— Знаю. Свист этот… довелось как-то слышать. И мне тогда и объяснили, что это такое. Всего я рассказать, сам понимаешь, не могу, но кое-какая информация к нам и раньше доходила. Мы особо не копали, пока это не коснулось наших… да и информация была… скажем так, слишком фрагментарна и из мало надёжных источников. А перед капитуляцией в общем бардаке попали к нам… те, кто кое-что знали и очень хотели жить.

Золотарёв зло усмехнулся. Гичи Вапе молча ждал.

— Ну и пошло. Теперь примерно знали, что искать и где искать. Вот и нашли. И находим. Процесс только-только пошёл. А этот парень… Он знает русский, во всяком случае, понимает. Эта ругань. Свист. В лагере были русские охранники. Самая отъявленная сволочь. Должен же он понимать, кто рядом с ним. Он считает себя свободным, но его используют. Цинично, грубо… Я не знаю, как убедить тебя, Гичи. Может, — Золотарёв усмехнулся, — может, расовая солидарность в том, чтобы не дать пропасть парню. Он погибнет, а ведь он индеец. Хоть и другого племени.

— Не пытайся обидеть меня, Коля. Не получится. Племенная рознь — серьёзное дело, очень серьёзное. Но дело не в этом. Допустим, ты прав. Но он пойдёт на смерть и ничего не скажет тебе. И любому другому белому. И небелому, — Гичи Вапе улыбнулся, — тоже. Свои тайны он хранит сам.

— Ну, хочешь, я клятву дам, что не использую твою информацию против него.

— А против кого другого она и не сработает. Подручного Бредли там не было.

— Он был один?

Гичи Вапе рассмеялся.

— Не выйдет, Коля. Прижимай Бредли, других таких же. Но парня не трогай. Оставь его в покое. Когда он поймёт, поверит… тогда он придёт сам, — и закончил на языке шеванезов. — Хау. Я сказал.

Золотарёв комическим жестом безнадёжности развёл руки. Гичи Вапе рассмеялся.

— Когда индеец не хочет говорить, то он не говорит.

— Точно, Коля. Иди к нашим. Отдохнуть хочу.

— Поправляйся.

— Спасибо.

Когда за Золотарёвым закрылась дверь, Гичи Вапе достал книгу, но глаза бездумно скользили по строчкам. Какой же парень! Цены такому парню нет. И этот мальчишка. Белый ведь, а подчиняется ему. Нет, он не прикрытие. Он сам кого-то прикрывает. И не кого-то, а этого мальчишку. И ту, из Джексонвилля. Как её звали? Да, Джен. Русская с английским именем. Ещё тогда обратил внимание. Вот его русский откуда. Если Коля прав, то мальчишка — сын такого охранника, вырос при лагере. Вот и все объяснения. И никто ничем его не держит. Он сам себя держит. Жаль, что так вышло. Что такое резервация уже ясно, питомник представляю хуже. Племени своего он, скорее всего, не знает. Язык тоже. В резервации так и говорили. И здесь, и раньше. Питомничные ничего не знают. Раб с рождения. Гичи Вапе усмехнулся. Но не духом. Он более свободен, чем многие в резервациях. Но силён парень… как бык. И ловок. Пусть ему повезёт. Гордый он. Таких здесь ломают с особенным удовольствием. Эркин. Значения он сам не знает. Это ясно. Неужели последний из всего племени. Когда название племени, да что там, любое случайно сохранившееся слово становится именем. Но ничего не зная, не понимая, презирая, как он их назвал, «игры с перьями»… Да, он следит за собой. Не хочет даже в одежде, даже в длине волос походить на индейца. Подстрижен, никаких самодельных украшений… Гичи Вапе сразу вспомнил, как в одной из резерваций почти все мужчины носили самодельные ожерелья из каких-то палочек, и в доказательство своей принадлежности к племени ему пришлось расстегнуть мундир и показать висящий на шнурке тотем рода, а потом и фотографию, где он с отцом и братьями при полном параде. И объяснять значение каждого пера, каждого клыка в ожерелье. А для этого парня тоска по племени, по своему национальному — игры с перьями. Обидно, конечно, но где-то он и прав. Здесь таких называют интегрированными, а у нас «асфальтовыми». Ни национальной памяти, ни культуры, ни языка. Но именем он себе всё-таки взял не английское имя, не какое-то из этих прозвищ, которыми награждали рабов… Эркин. Пусть тебе повезёт, парень.