Известны и другие церкви, поставленные самим Крестителем Руси, — прежде всего в Киеве и других княжеских городах, а также в его загородных резиденциях. Такова, наверное, церковь Святого Василия в Вышгороде, возле которой впоследствии найдут пристанище убитые в кровопролитной смуте сыновья Владимира святые Борис и Глеб. Никоновская летопись называет еще церковь Преображения в Белгороде (996 год), а также каменные церкви Апостолов Петра и Павла в Киеве и Воздвижения Честного Креста в Переяславле (обе 1008 год)^{383}. Скорее всего именно Владимиром была поставлена церковь Святых Апостолов в Берестовом, известная тем, что в ней служил в 40-е годы XI века будущий киевский митрополит Иларион. Наконец, есть основания полагать, что Владимир поставил в Киеве и первую деревянную церковь Святой Софии: о ее гибели во время пожара 1017 года сообщает Титмар Мерзебургский.

(Легенда приписывает Владимиру личное участие в создании еще нескольких церквей — в Ростове, Владимирена-Клязьме и других городах. О степени достоверности таких преданий мы говорили в предыдущей главе книги.)

Однако число церквей, поставленных в годы княжения Владимира, было несравненно большим. Младший современник Владимира епископ Титмар Мерзебургский писал в своей «Хронике» о том, что только в одном Киеве к 1018 году насчитывалось более четырехсот (!) церквей^{384}. И у нас нет оснований не доверять немецкому хронисту. Очевидно, что в это число вошли не только приходские, но и домашние церкви киевлян. А таковых становилось все больше: соратники и сотрудники Владимира, подражая князю, сооружали небольшие церковки на своих «дворах» и обеспечивали их всем необходимым. Но среди более чем четырехсот киевских церквей были, конечно, и приходские, и соборные — как, например, Десятинная церковь и, может быть, Софийская.

При Владимире появились и первые русские монастыри — вероятно, княжеские, находившиеся также на его полном обеспечении.

Церковь для верующего — вместилище Бога, незримо пребывающего в ней, «другое небо», явившееся на земле. Так смотрели на нее вчерашние язычники, какими были и сам Владимир, и подавляющее большинство его подданных. Именно в церкви перед ними представали лики Господа и Его святых (наиболее очевидная и воспринимаемая замена прежних языческих кумиров); именно в церкви они могли обратиться к Богу за помощью и поддержкой. Церковь напоминала о временной суетности человеческой жизни и о вечности, ожидавшей за нею, о посмертном воздаянии за грех и добродетель (чего совершенно не знало язычество). По способам воздействия на души людей христианская церковь, несомненно, опережала прежние языческие культы.

Однако долго еще в нашей истории церкви стояли по преимуществу пустыми. «Если плясуны, или гудцы, или иной кто из игрецов позовет на игрище или на какое сборище идольское, то все устремляются туда, радуясь… Когда же приглашают нас в церковь, то мы позевываем, и почесываемся, и потягиваемся, и так говорим: “Дождь”, или: “Холодно”, или по-другому как леностно… В церкви и крыша, и ветра нет — и не хотят придти на проповедь, ленятся», — сетовал некий русский книжник XII или XIII века. «А церкви пусты стоят; когда приходит время молитвы, мало молящихся оказывается в церкви», — восклицал другой ревнитель правой веры, автор Поучения «о казнях Божиих», включенного в «Повесть временных лет» под 1068 годом^{385}.

Постепенно, далеко не сразу, заполнялись церкви в Киеве и других городах и весях Руси — сначала представителями высших слоев русского общества, князьями да боярами, и лишь затем «простой чадью».

Но Владимир строил храм в том числе (и, может быть, прежде всего) для себя. Он, несомненно, любил бывать здесь. Церковь становилась местом его раздумий, непрекращающейся беседы с Богом. Мы помним, какое впечатление некогда оказала на него картина Страшного суда, увиденная впервые на полотнище греческого философа. Теперь князь мог наблюдать ее в церкви. Владимир, по-видимому, так и не обучился чтению. (Ему это было и не нужно, поскольку рядом всегда находился священник с Божественными книгами наготове.) Он воспринимал Слово Божие на слух и прежде всего в храме. И не просто воспринимал, но многое буквально принимал к исполнению.

Трудно сказать, решился ли князь полностью отказаться от своего многочисленного гарема. Согласно позднему преданию, он предоставил своим женам самим избрать себе в мужья княжеских «вельмож», не обремененных еще узами брака. Тверской летописец приводит красивую легенду о Рогнеде, так будто бы ответившей на предложение Владимира: «Я, быв царицею, не хочу рабой быть земному царю или князю, но уневеститься хочу Христу и восприму ангельский образ». Бывший возле матери Ярослав при этих словах внезапно исцелился от своего недуга (хромоты) и встал на ноги, чего ранее сделать не мог. (Ярослав действительно страдал с детства болезнью ног.) Так Рогнеда стала монахиней (но по своей ли воле, или по воле супруга, неизвестно) и получила в иночестве новое имя — Анастасия^{386}. Отголоски того же предания были записаны учеными в XIX веке в Белоруссии: Рогнеда будто бы жила в городе Изяславле, построенном Владимиром для нее и для ее сына Изяслава, и приняла пострижение здесь же, в основанном ею монастыре. Этот Изяславский монастырь и стал центром распространения христианства в Полоцком крае. (Заметим, что вблизи монастыря в XIX веке находилось озеро, известное среди местных жителей под именем «Рогнедь», то есть Рогнединого^{387}.)

Но с другой стороны, известно, что наложницы князя имелись и в тех его резиденциях, в которых он любил бывать уже после принятия крещения. Так, триста наложниц содержались в Белгороде — а ведь этот город, по летописи, был заложен князем только в 991 году.

Как бы там ни было, единственной законной его супругой стала теперь византийская царевна Анна. О том, как в действительности относился к ней Владимир, нам, разумеется, ничего не известно. За двадцать два года совместной жизни Анна, кажется, не принесла ему ни одного сына, но лишь дочерей — Марию, ставшую впоследствии супругой польского князя Казимира, и, предположительно, Феофану, в будущем жену новгородского посадника Остромира. Но Владимир имел уже двенадцать сыновей, что было вполне достаточно для него, и, надо полагать, не требовал от супруги большего, чем та могла ему дать. По крайней мере, он считался с ее мнением и, вероятно, не только этикета ради поставил ее имя в подтвердительную грамоту о церковных судах, легшую в основу позднейшего Устава князя Владимира. («Се яз, князь Володимир, сгадал есми с своею княгинею Анною и с своими детми…» — так, кажется, начинался ее текст^{388}.)

Анна была и связующим звеном между его державой и Византийской империей, залогом мира двух государств. Ее царственное происхождение в глазах современников делало царем и его самого. Будучи зятем правящих в Константинополе императоров, Владимир претендовал на одно из самых высоких мест среди христианских государей Европы.

Вероятно, вскоре после женитьбы на Анне Владимир начинает чеканить в Киеве свои монеты — «златники» и «сребреники». Они были нужны не для участия в денежном обращении, но как своего рода памятник, прославляющий и возвеличивающий князя-христианина. Известно несколько типов таких монет; большинство появилось уже позднее, вероятно, в связи с новым браком Владимира, то есть в последние годы его жизни.

Замечательно, что Владимир изображен на монетах во всем подобным императорам — в императорском облачении (длинной рубахе, украшенной узорчатой полосой или бахромой до подола, длинном плаще, также украшенном орнаментом по краю и скрепленном у правого плеча фибулой-застежкой), в шапке с подвесками, увенчанной крестом. В руках он держит крест и восседает на престоле. Вокруг головы князя изображен нимб — символ царского величия. (На византийских монетах он являлся обязательной принадлежностью императора^{389}.) Наверное, не обязательно думать, что Владимир получил официальный титул «цесаря» (царя), признанный Византией. Летопись, официальные русские источники именуют его «князем», митрополит Иларион — «каганом». Но как зять василевсов Владимир был вправе претендовать и на цесарский титул[103]. Не случайно, наверное, арабские историки Яхъя Антиохийский, Абу-Шоджа и Ибн ал-Асир именуют его «царем» — так же, как византийского императора. Не случайно и появление императорских регалий, прежде всего нимба, на его монетах. (Замечу, что нимб появляется лишь на позднейших типах «сребреников» Владимира, которые исследователи датируют последними годами его княжения^{390}. Вероятно, именно в это время усиливаются амбиции Владимира и его притязания на равенство с императорами Византии.) Не случайно, наконец, и то, что «царем» — правда, тоже неофициально — называли сына Владимира Ярослава (так он именован в надписи-граффити киевского Софийского собора, сообщающей о его смерти).