2-го (14) декабря, вторник. Проснувшись в 3 часа ночи, я ожидал увидеть верблюдов, разведенных по нашим вьюкам, и черных сомалей, торопливо грузящих караван. Но все было TF Верблюдов не было видно, абан со свитой спал мертвы.. оном в палатке, лагерь был тих, и только наши часовые медленно бродили по сыпучему песку. Небо было покрыто тучами, собирался дождь. Прошло три часа, на востоке появилась легкая полоска, казачья труба пропела подъем — ящики и тюки все лежали на месте, а абан задумчиво ковырялся у себя в ногах.

Наконец, абан и его помощники обошли разложенные нами и нами приспособленные вьюки.

— Хорошо,— сказали они,— вьюки верны.— И пошли за своим племенем.

С шумом и криком подошли сомали к вьюкам, стадо верблюдов окружило их, еще минута — и все это кинулось на вьюки, на ящики и на свертки; ни уговоры абана, ни сопротивление часовых, ни угрозы — ничто на могло остановить их. Как враги, завоевавшие стан, кидаются на добычу, так кинулись люди нашего каравана на вверенный им груз. Каждый хватал что хотел. В минуту наши вьюки были разорены, легкие вещи спешно грузились на верблюдов, тяжелые в беспорядке валялись по песку. Пришлось прибегнуть к силе. Вызвали казаков конвоя, вернули слабо нагруженных верблюдов и втолковали сомалийцам, что каждый верблюд должен нести четыре ящика.

— Арба, арба! — говорили мы, показывая четыре пальца. Они смеялись, скаля белые зубы, и отрицательно качали головами: «мафишь».

Но ведь было же условие, что должны везти не менее восьми пудов на спине верблюда, что они должны дойти до Гильдессы (300 верст) в 12 дней и что получат тогда по 18 талеров за верблюда, а абан, кроме того, хороший бакшиш — ружья, сабельные клинки и часы. Три ящика весят только шесть пудов!

— Мафишь!— энергично кричит какой-то остроносый сомаль с длинными вьющимися коричневатыми кудрями, кладет своего верблюда и начинает разгружать. За ним, как по команде, разгружаются и остальные. Люди уходят в сторону. Что такое?

— Пойдем посидеть,— объясняет абан и идет к людям. При его приближении шум и крики усиливаются. Мне так и слышится в их гортанном говоре ругательство на абана; наконец голоса немного утихают, начинает говорить абан, его сейчас же перебивает другой, третий, и снова сомалийское вече принимает характер толкучего рынка.

Совещаются больше часа. Наконец абан возвращается и сообщает, что люди отказываются вести караван, они оставляют нам верблюдов, а сами уходят в Зейлу. Дорогой в горах верблюдам нечего есть, они не могут нести большой груз.

Начинаются опять переговоры.

— Скажи им,— говорит С-н,— что мы прибавим тем верблюдовожатым, которые возьмут по четыре ящика.

— Сколько прибавишь?— хитро спрашивает абан, и все лицо его сжимается в комок морщин.

— Твои верблюды, ты и назначь. Опять переговоры.

— Надо спросить у людей—по талеру на верблюда.

— Хорошо.

Абан идет к людям, и те снова идут к верблюдам. Опять среди ящиков бегают обнаженные черные люди, приподнимают, взвешивают, пробуют. Особенно им не хочется брать короткие ящики с вином, неудобные к погрузке. В дело погрузки вмешиваются казаки и наши черные слуги, дело кипит.

Атаманец Крынин затянул веревкой верблюду шею на правый бок и подгибает ему левую ногу, думает повалить как лошадь. Верблюд не понимает, в чем дело, и идет вперед, наступая на веревку.

— Да ты не так,— кричит ему бывалый в походах на верблюдах Щедрое,— ты ему по-ихнему, смотри, — он тянет верблюда вперед и энергично говорит «ахр», «ахр», — верблюд ложится.

Казаки подносят ящики, казаки указывают грузы, наши черные увязывают веревки. Сомали в отчаянии.

Вот один молодой курчавый, запрокинув руки кверху жестом, достойным хорошего кордебалетного танцовщика, взывает о пощаде и отталкивает толстяка Недодаева.

— Да ты постой,— ласково говорит ему хохол фейерверкер, — ты зря не ершись, сказано четыре, а ты хочешь три, экой ты, какой супротивный. Ну-ка, Арара, — обращается он к нашему слуге абиссинцу, ни слова не знающему по-русски,— как бы ты веревочкой поджился, а, друг милый!

Смотрю: Арара несет ему веревку, и вдвоем они начинают вьючить. Тяжелые ящики подвязаны с боков, легкие на горбу. Сомаль — хозяин с трагическими жестами бежит к абану, потом назад, слезы начинают капать из его глаз, грязные черные кулаки лезут к глазам, все лицо сморщено, он не так плачет, как делает вид, что плачет. Так в балете опытный мимик изображает сцену отчаяния.

— Экой ты право, — ласково говорит ему Недодаев, — ну кто тебя обидел? Тебе же дураку помогли, а ты ревешь как белуга. Нехорошо. Не маленький ведь.

И сомаль успокаивается.

Между верблюдовожатыми и нашими казаками устанавливается невидимая связь, и они понимают друг друга лучше, чем нас с переводчиком.

Трудно формировать здесь караваны, трудно идти вперед с этими людьми, не признающими ни дисциплины, ни порядка, а лишь личную выгоду. Употребить силу — они обидятся и уйдут. Насилие — бросят караван среди пустыни.

Много нужно терпения, спокойствия, выдержки, чтобы разговаривать с этими людьми, чтобы иметь с ними дело. Мы потеряли сутки, не догрузили 30 мест (10 верблюдов) и все-таки выступили счастливо. Могли просидеть двое суток, ожидая, когда переговорят, когда согласятся везти. Африка — страна, где можно или научиться терпению, или потерять последнее...

Через пять дней второй караван (и я вместе с ним) тронулся из Амбули на Харар.

По сомалийской пустыне

Дорога из Амбули до Гумаре идет по каменистой пустыне, кое-где поросшей сухой мимозой. Это не дорога в европейском смысле слова, а лишь проход, расчищенный между камней, проход шириною около двух сажен, усыпанный каменьями, иногда настолько крупными, что мул едва-едва может перешагнуть через них. Путь поднимается все выше и выше; на протяжении двух верст от Амбули виднеются брошенные рельсы Дековилевской дороги. Верстах в 2,5 стоит сторожевая башня, первый оплот французов на Сомалийской территории; подле — несколько бедных хижин сомалей за соломенной стенкой, а дальше прямая пустынная дорога между черных камней. Оглянешься назад — видны белые домики Джибути, да млеет, ласкаясь на вечернем солнце, голубой залив, блестящий и тихий. Впереди цепь гор самых причудливых очертаний. То торчат почти остроконечные шпили, вершины резки и обставлены прямыми, почти отвесными линиями, то вершины округлы или совершенно прямоугольны, словно гигантский стол стоит в отдалении. Черные загорелые камни, результат выветривания и действия солнечных лучей, видны повсюду, куда только глаз хватает.

Усилия мои организовать движение каравана хоть в каком-нибудь порядке не увенчались успехом. Верблюды, нагруженные подарками, шли вперемешку с верблюдами, несшими галеты и имущество членов отряда. Одни шли по десяти, связанные друг с другом и ведомые одной женщиной, другие медленно ступали поодиночке. В одном месте образовался интервал почти в версту, в другом их скопилось несколько десятков. Вперед я послал кашевара с котлами, в тылу шло шестеро казаков, караул следовал при верблюде, нагруженном канцелярией и документами, несколько человек было при начальнике миссии, остальные были распределены при караване. Мы выехали последними. На всем пути следования каравана нам попадались развьюченные верблюды. Из-за одного какого-нибудь свертка останавливалась иногда целая цепь верблюдов. Я назначал здесь казака, которому вменялось в обязанность блюсти за быстрой погрузкой, и приказал отставшего верблюда отводить в сторону.

Так, то спускаясь, то поднимаясь с горы на гору, шли мы все дальше и дальше.

Около пяти с половиной часов пришли на ночлег, пройдя в этот день всего 18 верст, и остановились верстах в 20-ти от Гумаре, под горой, на песчаной площадке между камней. Часть каравана, казна и подарки прибыли раньше и в страшном беспорядке были свалены на площадке. Здесь же лежали верблюды, вытянув свои безобразные морды. В ожидании коновязи привязали мулов к камням, зачистили их и стали сносить денежные ящики, подарки и воду под сдачу часовому.