Старый журавль таял от блаженства. Бесспорно, Гренер не мог найти себе лучшей женщины. Янковская тоже не смогла бы устроить свою судьбу лучше: вместе с Гренером она получала положение в обществе, материальное благополучие и, быть может, даже освобождение от своих бездушных господ.

Сама Янковская ничего не сказала, непонятно усмехнулась и позволила всем нам по очереди поцеловать свою руку.

Затем Гренер пожелал показать нам свою коллекцию кактусов.

Все вышли на громадную застекленную веранду.

Повсюду на специальных стеллажах стояли глиняные горшки со всевозможными кактусами. Здесь были растения, похожие на стоймя поставленное зеленое полено, и лежащие в горшках, точно груда серебристых колючих мячиков, и напоминающие растопыренную серую человеческую пятерню, и, наконец, столь бесформенные, что их уже ни с чем решительно нельзя было сравнить!

Генерал вел нас от растения к растению, с увлечением рассказывая, чем отличается один вид от другого и каких трудов стоило каждый из них выходить и вырастить.

Он коснулся пальцем одного из кактусов, вздохнул и не без кокетства указал на вторую дверь, выходившую на веранду.

– Когда мой мозг требует там отдыха, я прихожу к этим существам…

– Там ваш кабинет? – спросил один из гостей.

– Нет, лаборатория, – объяснил Гренер. – Я не мог не откликнуться на призыв фюрера помочь рейху в освоении восточных земель, но и здесь я продолжаю служить науке.

– А чем вы сейчас заняты, профессор? – поинтересовался гость. – На что устремлено ваше внимание?

– Я работаю над животными белками, – сказал Гренер. – Исследования по консервации плазмы…

Польман указал хозяину на закрытую дверь:

– Было бы крайне любопытно увидеть алтарь, на котором вы приносите жертвы Эскулапу!

Гренер снисходительно улыбнулся.

– Вряд ли моя лаборатория представляет интерес для непосвященных, – отозвался он, распахивая, однако, перед нами дверь лаборатории.

Большая светлая комната, ослепительная белизна, множество стеклянной посуды…

Поодаль, у большого стола, стояли две женщины в белых накрахмаленных халатах; при виде нас они сдвинулись, выпрямились, как солдаты, и смущенно поклонились, хотя Гренер почти не обратил на них внимания.

– Мои лаборантки, – сказал он, небрежно кивнув головой в их сторону.

И вдруг я заметил, что эти женщины как будто пытаются что-то скрыть, заслоняют что-то собой…

Позади них, вплотную придвинутый к большому столу, заставленному колбами, пробирками и пузырьками, стоял небольшой белый эмалированный столик на колесах, на каких в операционных раскладывают хирургические инструменты, а в лабораториях зоологов оперируют мелких животных.

Мне стало любопытно, что может скрываться под простыней, наброшенной поверх столика.

Гренер проследовал своим журавлиным шагом мимо лаборанток и взял со стола штатив с пробирками, наполненными бесцветной жидкостью.

– С помощью этой плазмы мы сохраним жизнь многих достойных людей! – воскликнул он не без пафоса. – Ведь нет ничего драгоценнее человеческой жизни!

И в этот момент простынка, задетая Гренером, соскользнула со столика, одна из женщин тотчас подхватила ее и накинула обратно, но этого мгновения было достаточно, чтобы увидеть то, что скрывалось под простыней…

На столе лежал ребенок…

Гренер заметил мой взгляд, гримаса недовольства искривила его лицо.

– Извините… – Гренер слегка поклонился в нашу сторону. – Госпожа Даймхен! – позвал он одну из женщин. – На два слова.

Женщина постарше неуверенно приблизилась к Гренеру.

Как и всегда в минуты своего возбуждения, он зашипел и сердито что-то пробормотал, слегка повизгивая, как это делают во время сна старые псы.

Госпожа Даймхен побагровела.

Ужасная догадка промелькнула у меня!

– Простите, господин профессор, – обратился я к Гренеру. – Вы берете вашу плазму…

Гренер любезно повернулся ко мне.

– Да, мы экспериментируем с человеческой кровью, – согласился он. – Именно плазма человеческой крови дает богатейший материал для исследований…

Я не ослышался: Гренер невозмутимо и деловито признал, что этот ребенок принесен в жертву какому-то эксперименту…

Нет, мне никогда не забыть этого ребенка!

Игрушечное фарфоровое личико, правильные черты лица, черные шелковистые кудряшки, доверчиво раскинутые ручонки.

– Но позвольте… – Я не мог не возразить, пользуясь своей прерогативой свободолюбивого англичанина. – Английские врачи вряд ли одобрили бы вас! Приносить в жертву детей…

Гренер метнул еще один выразительный взгляд в сторону госпожи Даймхен.

– Вы чувствительны, как Гамлет, милейший Берзинь, – снисходительно произнес он. – Никто не собирался приносить этого ребенка в жертву, я только что сделал выговор госпоже Даймхен, это непростительная небрежность с ее стороны. Мы берем у детей немножко крови, но не собираемся их убивать. Наоборот, мы их отлично питаем, им даже выгодно находиться у меня. Эти дети принадлежат к низшей расе и все равно были бы сожжены или залиты известью. По крайней мере, мы используем их гораздо целесообразнее…

Все же он был раздосадован неожиданным инцидентом и быстро повел нас прочь из лаборатории, пытаясь снова обратить наше внимание на новые разновидности кактусов.

Может быть, никогда еще в жизни мне не было так плохо.

И я вспомнил все, что говорилось о гуманизме профессора Гренера, вспомнил матерей, которые перед смертью благословляли его за спасение своих детей.

Должно быть, я недостаточно хорошо скрывал свое волнение.

Польман снисходительно притронулся к моей руке.

– Вы слишком сентиментальны для офицера, – назидательно упрекнул он меня. – Некоторые народы годятся только на удобрение. Ведь англичане обращались с индусами не лучше…

Но на остальных все, что мы видели, не произвело особого впечатления.

А мне чудилось, будто все кактусы на этой веранде приобрели какой-то розоватый оттенок…

С веранды Гренер повел нас в гостиную, играл нам Брамса, потом был обед, потом мы пошли в парк. Однако мысль моя все время возвращалась к ребенку…

Мы проходили мимо флигелей неподалеку от дома Гренера. Это были чистенькие домики, обсаженные цветами. Около них играли дети, тоже очень чистенькие и веселые. Женщина в белом халате следила за порядком.

– Как видите, они чувствуют себя превосходно, – заметил Гренер, кивая в сторону детей. – Я обеспечил им идеальный уход.

Да, я собственными глазами созерцал этот «идеальный» уход!

У многих детей руки на локтевых сгибах были перевязаны бинтами…

Маленькие доноры играли и гуляли, и счастливый возраст избавлял их от печальных мыслей о неизбежной судьбе.

– И много воспитанников в вашем детском саду? – спросил я.

– Что-то около тридцати, – ответил Гренер. – Мне приятно, когда вокруг звенят детские голоса. Они так милы… – Тусклые его глаза влюбленно обратились к Янковской. – Вкусу госпожи Янковской мы обязаны тем, что можем любоваться этими прелестными крохотными существами, именно она привозила сюда наиболее красивых особей…

Для характеристики Янковской не хватало только этого!

Возвращение мое с Янковской в Ригу было далеко не таким приятным, как утренняя поездка. Я молчал, и ей тоже не хотелось говорить.

Только в конце пути, точно оправдываясь, она спросила меня:

– Вы не сердитесь, Андрей Семенович? – И еще через несколько минут добавила: – Мне не остается ничего другого.

При въезде в город мы поменялись местами, я отвез ее в гостиницу и поспешил домой.

Железнов уже спал, но я разбудил его.

Я рассказал ему обо всем: о поездке, об этой странной даче, о Гренере и Польмане, о кактусах и детях…

Кулаки его стиснулись…

– Ты знаешь, когда Сталин назвал фашистов людоедами, я думал, что это гипербола, – сказал он мне. – Но мы видим, что это буквально так…

Всегда очень спокойный и сдержанный, он порывисто прошелся по комнате, остановился передо мной и твердо сказал: