Складывал Пашка в голове разные жизни, и все никак не получалось того, что должно получаться. Вот и Анна. В магазине работает. Пашка не верил в честные магазины, хоть чудок, а подворовывает, если даже не это, дак на усушку, утруску и другое проценты даются, на одних процентах можно жить припеваючи, а вот опять сын этот. Перевернутая была раньше жизнь, теперь отдается, опять слезы. А как же дальше? Дальше должно все лучше и лучше. Должно? Должно. И все для этого делается, но вот примеров никак не подберешь. Может, только Ларины. Там, у сестры, как будто полный порядок, не дюже еще старые, и все чин чином, девчата хорошие, про работу думают, не про баловство. Ну, время подойдет, как повернется дело? Ничего сказать нельзя. Может, тоже какой-нибудь алкоголик подвернется, испоганит первые молодые годы, а там иди наверстай. Можно наверстать, а можно и нет, опоздаешь, как мы с Валькой. Были б годы — другой разговор! А переиграть ничего нельзя. Второй раз жизнь не дается. Может, нынешние молодые переломят судьбу, повернут в хорошую сторону? Кто его знает! Может, получится, а может, и не получится. Бабушка надвое сказала. Должно бы получиться. Сколько ж люди должны бедствовать?! И хорошо б у нас, в Цыгановке только, а то ведь и дальше так, не дюже уж складно. А если взять в международном масштабе, тут и говорить нечего. Когда ж у человека полное счастье будет, когда? Вот вопрос. А кто ответит? Вот именно.

Пашка поворочался с полчаса, не может уснуть, хоть убей. Поднялся и, сидя на кровати, закурил. Крепко затянулся, медленно выпустил из ноздрей дым, и все. Поднялся, сунул ноги в шлепанцы, вышел на кухню. Эти все сидели.

— Ни хрена не заснул. Из-за тебя, Анна.

— Ты вот что, — сказала Валька. — Я счас провожу Анну ды с Манютенком с ее поговорю, а ты к Федору Ивановичу сходи. Сестру видела, обижается Федор Иванович, забыл, говорит, а все ж родня. И то правда, забыли калеку, а он тебе не чужой.

Пашка почесал затылок.

— Ну че ж, надо сходить.

Как был в этих брюках, в каких лежал на кровати, надел ту же рубашку и вышел, закурив новую сигаретку. Калитка у Федора Ивановича открыта, не стал стучать. И в переднюю без стука вошел:

— Можно к вам?

Федор Иванович сидел на своем креслице, но был повернут к шкафу с книгами. Сидел на троне своем, читал.

— Читаем, Федор Иванович?

— А больше и делать нечего старому человеку. Здоров, здоров. — Руку подал. — Трудовой день кончился, слава богу, можно и почитать. А ты садись, Паша, проходи. Чтой-то забыл меня совсем.

— Да вот и я думаю, забыл совсем родню, надо сходить. Вот пришел. Как живете, Федор Иванович? Чего читаете?

— Затеялся тут с одним делом, Паша, и вот взял опять Ленина, старые его работы. Поднастроиться хочу.

— Ага. Понял. Мое упущение, у меня Ленина нету. В свое время не пришлось, а теперь вроде ни к чему.

— Это зря, Паша. Никогда не поздно.

— Может, и так. Только теперь больше телевизор гляжу, а читать некогда. Знать, старею, Федор Иванович.

— Что ж тогда мне говорить? Не-е, Паша, не-е. Ты ж с ученым дружишь, как же без книжек? Нельзя.

— Этого-то, Егора Ивановича, всего прочитал, и Валька прочитала, этого мы читаем, а так чтоб другие какие — некогда.

— Не тянет?

— Как сказать? Тянет, да некогда. А потом, Федор Иванович, не все в книжке прочитаешь. Пришла тут эта Анна, вся заплаканная, сын объявился, а Манютенок не признает, иди, говорит, как жил, так и живи, ты нас не знаешь, и мы тебя не знаем. Ну, слёз полный двор. Лег я поспать после обеда, а не могу. Начал думать. И вас, Федор Иванович, вспомнил, и других, и вот не пойму. Когда все кончится? Счастья у людей нету. Что, специально так сделано? Чтоб люди были несчастные? Отец мой, ваш двоюродный, как жил? Одно сплошное горе. Дальше, там, где Ксения теперь живет, кто там жил? Брат же ваш, так? Он где? С голодухи помер, давно, правда, а дальше за Ксенией, рядом с вами, тут тоже жил ваш брат, ученый был, ветеринарный доктор. Спился. Все ж угощают, у кого скот болел, каждый день пьяный. Пришел зимой поздно и сильно выпимши, а жена не открыла, ну и замерз на дворе. Вы ж все это лучше меня знаете. А вы? Как вам жизнь досталась? А Баша, Андрей, тетка Нюрка? Сынов поубивали, и все пошло прахом. А Карнаевы? Гришка и Еремка пропали на войне, старики погоревали ды и померли. Вот беру всех — и кругом беда. А я думал, что все мы для радости пришли. Зачем же появились на свет? Бедствовать? Не может этого быть. А не получается. Отчего? В книжках Егора Ивановича ничего про это нету. Ды и у Ленина тоже, наверно, нету. Вот вы за новую жизнь боролись, а что получили сами? Понятно, враг, немец, пришлось. Понятно. Дак у одного немец, у другого — спился, замерз, у третьей — замуж не так вышла, а дите кудай-то девать надо, а он тоже человек, вот вырос, пришел к мамке, а тут ему «уходи» говорят. Там война, там голод, там никто не виноват, а счастья нету. Отчего? Я прожил. Что я, радовался? Да? По телевизору тоже ничего не отвечают. По телевизору я вижу — кругом, на земном шаре, и того страшней. Война когда кончилась, а всё убивают, дети голодают, люди живут под открытым небом, в лохмотьях, грязные, немытые, бездомные. Да и сами американцы? Что, радуются? Есть, конечно, может, и радуются, да не так их много. Что ж на земле делается? А я понимаю, что не для этого люди появляются на земле, чтоб только горевать, плакать ды голодать. И вы ж строили нашу жизнь не для этого. Когда ж дело придет? Ну, я хорошо живу, дак годы мои прошли, хорошие. А как прошли? Так же, как и у других.

Федор Иванович закрыл том Ленина, положил на него обожженную руку и слушал, не шевелился. А Пашка никак не мог остановиться.

— Вот народился человек, такой чистенький, глазками играет, ага, ни прыщика, ничего нету на ём. Растет. Бегает. Вот и бегал бы. Потом пионером стал, в комсомол пошел, учиться стал, женился, навел детей, опять дети чистенькие растут, и все хорошо кругом. Ну ведь не бывает так. Всюодно чтой-то случается, и все начинает протекать уже не по писаному, а кувырком, со слезами, с мучениями. Как же? Когда-нибудь время придет? Или так природа сделана? Не может этого быть. Не верю в это. У меня гараж обклеен картинками. Глядишь, сколько там хороших, чистых барышень понарисовано, сколько мужиков чистых, сколько хорошей природы понарисовано. Все вроде для радости. Поглядел бы кто другой, не с нашей земли, подумал бы: вот живут люди. Живут! А? Федор Иванович?

— Хочешь, Паша, чаю? — грустно спросил своим фальцетом Федор Иванович. — Настя! — крикнул на кухню. — Сделай нам чай, Настенька! А ты, Паша, думаешь, зачем это я Ленина взял? От нечего делать, да? То же самое, Паша, эти же вопросы стали появляться у меня. Раньше некогда было, я про до войны говорю. Раньше все «давай, давай», все планы выполняли. После… уже как-то по привычке, не думалось ничего такого. А вот последнее время, ты знаешь, стал задумываться. Почему? Потому, видно, что времени уже много прошло, а результаты еще не налицо. И вот Ленина взял. У него-то, Паша, все есть. И на твои вопросы есть ответы. Потому что он всю жизнь про это думал.

— Я не то говорю, Федор Иванович. Ты думаешь, я к нашей власти, к нашим порядка придираюсь? Не-ет. Там свои дела, там тоже всего полно. И начальники несправедливые есть, сколько угодно. И пока на них никакой подходящей узды нету. Самоуправства полно. Может, кого-кого вытащут на свет, накажут, с работы прогонют. Но всех не накажешь, а они не уменьшаются, особенно последние годы. Кругом воруют. И куда они денутся? Теперь с ими трудно уже управиться. Стараются, да уж дюже запущено дело оказалось. Ну я всюодно не про это. Я шире беру. Вот Баша, дядя Андрей, тетка Нюрка — покойники. Работали, как лошади. А что? Санька с Ленькой побиты на войне. Что осталось? Ну, Верка, а у ней алкоголик этот мужик. А с пацаном Веркиным, вы ж слыхали? Рос с ими сынок, да какой-то он на чеченца похожий, не ихней породы. Ну ладно, рос. Семилетку кончил, привык, овечек пас, а потом нашлась одна, чеченка. У нас жила. Взбрело ей в голову, что у ей не ее сын, белый, как сметана. Увидела этого у Баши и стала подкапываться. И доказала. В роддоме перепутали. Доказала. Взяли своего чеченца, красивый парень, а тот, белый, что жил у их за сына, не хочет к этим идти, к Верке, к этому отцу-алгоголику, ему там дюже хорошо было. Пока туда-сюда, пришло время в армию идти. Пошли обое. Этому чеченцу посылочки, письма идут, а белому — ничего. Так повесился пацан, прямо там, в армии, повесился. Ну что? Кто виноват? Разве наша власть? Начальники наши? Нет, тут другое. С теми-то мы знаем, как бороться. Сейчас идет с ими борьба, идет подчистка, стариков на пенсию провожают, им-то отдыхать надо, с их спрашивать неудобно. Отправляют на отдых. Хоть как, по дело поддается, сдвигается. А тут другое. Тут никто не знает, отчего все эти слезы. Но они ж тоже слезы. Когда ж им конец будет? Вот, Федор Иванович.