Глядя на эту картину, можно было представить, какая толпа людей собиралась вокруг мощного пламени, которое легко превратило тяжелые бревна в почерневшие угли. Над кострищем все еще курился дым, наполняя помещение и выползая в туннели, ведущие наружу.
– Похоже, они разлили больше, чем выпили, – заметил Брэм, продвигаясь за Квентином по неровному полу. – Гляньте на пятна на стенах, на полу и на бревнах.
Ирен нагнулась и подобрала одну из керамических бутылей, бережно обняв ее ладонями, словно амфору одной из древних цивилизаций.
– А в этих тоже было красное вино? – спросил Брэм.
– Не думаю. – Ирен покачала узким горлышком перед собой и осторожно понюхала, будто оценивая редкие и дорогие парижские духи. – Красный Томагавк на выставке в Париже упоминал незнакомую ему «огненную воду». Это она. Квентин, приходилось ли тебе иметь дело с чем-то подобным?
Тот принял из рук моей наставницы пустую бутылку и вдохнул аромат:
– Действительно, алкоголь иногда впитывается в керамику. Но я слишком много времени провел в странах ислама, где спиртные напитки запрещены. Поэтому не могу сказать ничего конкретного.
– Брэм? – Ирен передала бутылку Стокеру.
Тот тоже потянул носом и покачал растрепанной головой:
– В путешествиях я обычно довольствуюсь местным пивом. А тут что-то покрепче.
– Если бы только Шерлок Холмс был здесь… – с сожалением произнесла Ирен. Она сковырнула ногтем остатки воска с горлышка бутылки, и крошки упали на пол.
– А что, – спросила я с вызовом, – мне не будет предложено оценить таинственный запах?
Ирен посмотрела на меня так, будто совершенно забыла о моем присутствии:
– Разумеется, Пинк, изволь.
Не снимая перчаток, я взяла в руки грубый сосуд. В отличие от остальных, я была уверена, что видела такие прежде, хоть и на другом континенте. Закрыв глаза и изо всех сил пытаясь отвлечься от зловония, наполнявшего зал, я поводила горлышком бутылки перед носом, глубоко втягивая воздух. Запах, который я почувствовала, был слабым, но оттого не менее резким.
– Не знаю, как сей напиток именуют в добропорядочных европейских странах, но там, откуда я родом, он называется «кишкодёр», «сивуха» или просто самогон, а индейцы кличут его огненной водой: самодельное пойло, популярное среди тех, кто желает быстро и крепко набраться.
Спутники растерянно уставились на меня.
– Но как американский самогон мог в таких количествах оказаться здесь, в Праге? – наконец спросил Брэм.
Ирен забрала у меня бутылку и задумчиво оглядела:
– Может быть, весь секрет в том, что он, как и я, одновременно и американский, и нет?
Глава тридцать четвертая
Медвежьи пляски
Сердце у меня пускалось в пляс, когда Брэм приглашал меня на вальс. Я знала, что меня ждут триумф, головокружение, экстаз, элизиум, мороженое и флирт.
Мне опять не удалось уговорить неотесанного слугу перестать подливать красное вино в мой кубок, однако, несмотря на малочисленную и малоприятную компанию, трапеза, можно сказать, почти стоила свеч.
Главный повар собственной персоной прибыл из кухни, чтобы подать главное блюдо – тушеную оленину под соусом бешамель, как он объявил по-английски с сильным французским акцентом. Повар оказался традиционно полноватым немолодым мужчиной, со следами перхоти в волосах, из-за чего у меня пробудились подозрения по поводу соли на столе.
Тем не менее должна признать, что к еде я приступила с энтузиазмом. После нескольких дней цыганского варева она показалась мне райским угощением, и мне удалось поглотить всю порцию – разумеется, в приличествующей дамам манере, – без обычных угрызений совести по отношению к несчастным животным, принесенным в жертву чревоугодию. Должна признаться, непросто уплетать за обе щеки, когда постоянно думаешь о живых существах, составляющих основу нашего рациона.
Гарнир представлял собой смесь трав и кореньев неизвестного происхождения, и я, памятуя о многообразии растительных ядов, лишь попробовала его.
Слуга, сидящий с нами, не утруждал себя использованием столовых принадлежностей. Он ел и мясо, и овощи руками, как будто поглощал дары природы в полях, где они взросли.
Когда эмоциональный разговор со стариком подошел к концу, Годфри был вынужден перенести внимание на Татьяну.
Полковник Моран наблюдал за их беседой с явным раздражением. Я же, видя адвоката со своего места, особенно на фоне прочей деревенщины, не могла не отдать должное внешней привлекательности, а также подлинному благородству манер и выражений моего друга. И от этого на сердце у меня сделалось неспокойно. Ведь очевидные достоинства Годфри не только служили красной тряпкой для полковника Морана, но и распаляли аппетиты Татьяны.
Вот она, главная опасность. Русская интриганка и ее одержимость молодым адвокатом, каковую я впервые наблюдала в Богемии около года назад, но оказалась не в состоянии в полной мере оценить.
Мысленно я вернулась к недавнему разговору с Годфри, когда мне открылось, что зло может произрастать из благих намерений, а любовь способна превратиться в отвращение. Ведь так легко возненавидеть и в итоге безвозвратно разрушить то, к чему стремишься, лишь потому, что это единственный способ навсегда завладеть объектом вожделения.
Татьяна, как мне казалось, желала получить Годфри в вечное пользование как раз потому, что он был наименее расположен стать ее собственностью, в отличие от ее приспешников: повара-француза, гориллоподобного слуги, цыганских головорезов и наполовину ручного охотника на тигров.
И все лучше я видела, что игра в кошки-мышки вокруг завоевания чужого мужа скоро потеряет для бывшей танцовщицы и шпионки свою прелесть. И тогда единственным выходом станет лишить всех на свете возможности знать и любить неуступчивого адвоката. В первую очередь это касалось Ирен, но также и меня самой, ибо для меня Годфри был и оставался дражайшим другом, который заменил мне несуществующего брата и утешил неизбывную тоску по моему дорогому покойному отцу, взрастившему меня без матери, но в любви и заботе.
Измученный разум нарисовал диковинную картину, будто стол вытянулся до размеров средневековой трапезной, причем Татьяна, Годфри и странный старик превратились в далекие фигуры в хрустальном шаре, через который можно было видеть и прошлое, и будущее.
Никогда я не чувствовала себя столь беспомощной с тех пор, как потеряла работу, крышу над головой и едва ли не саму душу в негостеприимном Лондоне с десяток лет назад. Тогда лишь Ирен Адлер заметила мое несчастье, протянула руку помощи и закружила в вихре бесконечного оптимизма.
И все же в глубине души я так и осталась безработной продавщицей из универмага Уитли, бывшей гувернанткой, сиротой, глупышкой, которая полагает, будто что-то знает о жизни, где ей не находилось места последние десять лет.
Ах, будь я бесстрашной журналисткой, или Ирен, или хотя бы агентом Пинкертона, можно было бы выхватить взведенный револьвер из сумочки, перевернуть стол легким движением руки, сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить и повернуть вспять неизбежное развитие событий.
Неожиданно для себя я вскочила. Подол платья зацепился за ножку тяжелого стула, который из-за моего резкого движения опрокинулся назад, громко стукнув деревянной спинкой о каменный пол.
Все в изумлении уставились на меня: повар, полковник, старик в черном, неряха прислужник, Годфри и Татьяна. Даже цыганские смычки скользили по скрипичным жилам все тише и тише. Я сама казалась себе вибрирующей струной, взявшей неверную ноту. Как обычно.
Сама не знаю, что я собиралась сказать или сделать, но внутри меня все буквально кипело. И тут по залу разнесся дикий вой цыганской скрипки, отражаясь от высоких каменных потолков, словно крик умирающего зверя… словно вопль женщины в темном переулке Лондона, Парижа или Праги.